Дневник. 1918-1924
Шрифт:
Весь день дождь. Холод. Тройницкие получили свои паспорта, но теперь Марочка заныла: на кого они оставят квартиру и кота да зачем ехать и т. д. Воображаю, как она отравит Тройницкому путешествие. Стип до сих пор не может без ужаса вспоминать об их выезде в Лугано и в Италию, как она просиживала днями в отеле, никуда его не отпуская, как вообще она его мучила. Чератти признал ее тогда истеричкой. Сейчас в этой поездке у нее, несомненно, одна мечта: порыскать в Париже по магазинам. Но и эта мечта отравлена всеми рассказами о таможенных трудностях в СССР и в Германии.
После Эрмитажа иду к Н.Радлову. Он живет в качестве проректора (уж эти мне титулы!) в самом Зубовом институте, в довольно пространной, но несуразно выкроенной среди других комнате на задворках квартиры с Эльзой, вышедшей в довольно примитивном летнем костюме. У них дружественный тон. Она же сервировала чай (роман со Шведе кончился?) и принимала участие в беседе, главным образом,
Дома застаю Рубена Паатова, после двухлетнего отсутствия снова прибывшего из Персии. И все то же самое: пятифунтовая коробка шоколада, а за то — как всегда обманутая надежда, что я признаю его Рембрандтов, Корреджо, Тицианов и т. д. Тут же были продемонстрированы: один глупейший (но довольно бойкий) пастиччо (a la technique vermicelle) на первого и ряд фото из имеющихся у него в Москве и предназначенных для его галереи шедевров. Кое-какие голландские портреты неплохи. Собирается за границу, дабы там войти в обладание суммой, которая ему причитается за продажу икры. И которую иначе пришлось бы получать с колоссальными убытками через советские лапы. Тон у него вообще довольно унылый. Правда, в самой Персии коммунизм, искусственный, взращивающийся на русские деньги, ликвидирован начисто (проделана та же операция, как у Кемаля, причем персюкам важно было получить наше золото). Однако товар в Европу и на реальную валюту иначе не спустишь, как через Совдепию, а условия этого сбыта — просто гарпагонские удушения. Рассказывал он, увы, довольно безалаберно и о нашем финансовом кризисе, о закрытии трестов, о грядущем голоде, о продажности наших чиновников и о тупости вождей и т. д. Пикантно, что знаменитый московский «Эрмитаж», в который было вселено какое-то учреждение, все там загадившее, снова с великими расходами приведен в порядок, и там самим Каменевым устроен правительственный игорный дом.
Вчера я встретил в садике перед Исаакием Я.Шапиро, следовавшего с одним актером «Габимы» (студии, играющей «Гадибука»), Он вызвался мне устроить на сегодня билеты и явился в Эрмитаж. Но оказалось, что это места в ненавистной боковой «артистической ложе», и я не пожелал воспользоваться ими. Вообще, несмотря на общие (без исключения) восхваления, мне ужасно было бы тягостно идти снова на эту жидовщину, на этот «Витебский чеснок», осточертевший мне в искусстве всех этих Шагалов, Альтманов и прочих до тошноты! Вместо нас пошли Черкесовы, вернувшиеся после часа и убеждающие нас пойти на окончательно последний спектакль завтра. Акица тоже находит, что мне нужно идти, но когда мне что-нибудь нужносделать, то мне этого не хочется.
Омерзительное впечатление производит «заявление» патриарха Тихона о своем покаянии перед советскими властями. Какая разница с Буткевичем! Какой свет это проливает на его душу (впрочем, мне всегда казавшуюся дрянненькой и серенькой) официального православия. То-то козырь в руки антиклерикалам! Говорят, в газетах стояло на днях о каком-то бурлении в Бискайском заливе и о том, что подводное землетрясение, которое оно предвещает, грозит потоплением всем Европы. По одним расчетам в 1923 году, по другим еще раньше. До чего переродилась моя душа с 1910 года, что такие пророчества, которые могут и не быть одним репортерским шутовством, оставляют меня ныне абсолютно равнодушным.
Пасмурно, дождь. Весь день расстроен (разумеется, на основе общего душевного недомогания, ставшего за эти годы хроническим и знающим лишь редкие и короткие передышки. Сейчас в связи с безысходностью здешних финансовых и общеэкономических условий тянется кризис, весь день расстроен из-за, в сущности, пустячка). Из-за внутренней борьбы пойти или не пойти на последний спектакль Гадибука. Черкесовы усиленно посылают. Даже на этих блазированных скептиков-зоилов спектакль произвел отличное впечатление своей простотой, убежденностью, скромной декоративностью, сдержанностью… Очень захотелось пойти и Акице. Но меня одолело такое омерзение к жидовшине, хотя бы самой отборной и прекрасной, что предложить себя я не оказался в силах, и так и застрял дома, хотя вечером и явился еще наш домашний Гадибук (Черкесовы уверяют, что он точно сошел со сцены) Шапиро, который бесконечно и с надоедливым безвкусием извинялся за то, что
В коллекцию «омерзяющих случаев жидовской наглости» поступил как раз на днях еще рассказ Зины Серебряковой о своем разговоре с Эльконеном. Он ни с того ни сего разразился самыми презрительными речами по адресу русских художников. Он-де считал раньше неприступными и бескорыстными, а теперь он видит, что все они, за исключением одного только Браза (как это типично!), хамы, преследующие одну только наживу. Я себе объясняю такую психологию разочарованием, постигшим нашего революционного мецената в Берлине, когда он удостоверился, что все собранные им за гроши сокровища не являются уже более там стабильной валютой и что даже за Сомова никто не найдется, кто бы заплатил старымиденьгами. Кроме того, в том, что Эльконен вообще дерзнул такие вещи говорить, виновата и Зина. Ей все дерзят, и она провоцирует на дерзости своими всегда неуместными, благородными и глуповатыми, во вкусе всех Лансере, вскипаниями.
А еще больше виноваты обстоятельства, то, что все русское искусство, если чем и держалось до сих пор с грехом пополам, то поддержкой этих валютных меценатов, а сейчас и они нас оставляют, ибо видимо, что наши произведения — не та твердая валюта, какой они их считали… увы нам!
В моих расстроенных чувствах единственным утешением и развлечением сейчас является возня в Эрмитаже. Я всегда любил такие «титанические задачи», а сейчас без них просто бы скис. Как раз сегодня у меня явился новый план — начать выставку итальянцев со стороны подъезда Ее Величества. Таким образом мы получили бы семь зал, из коих первая, не очень большая, была б отдана примитивам (при необходимости можно было б достать застрявшие в Русском музее ретабли из Лихачевского собрания), а последняя — «Тистолам» из Штиглица, если еще не вставлены на место. В среднем же, большом зале были б размещены Маньяско и мастера XVII века. Хочу непременно водрузить и гигантский картон Джулио Романо. Но когда мы поспеем! Тройницкий обнадеживает, но ставит условие, чтоб были изданы листовки обо всем. «Печатное слово» было у него до сих пор главным козырем, и на нем он всегда очень настаивает. Энергично взялся за дело развески итальянцев И.И.Жарновский, но у меня идет с ним спор из-за Лондонио. Присущая этой картине нота XIX века, делающая ее особенно интересной для эстетически непредубежденного глаза, коробит наших эстетов (в глубине души неисправимых провинциалов).
Дома не застал уже больше назначенных к 4 часам студийцев, так как Акица с Мотей по недоразумению их спровадили. У нас Петр Соколов, собирающийся к нам принести на хранение — ввиду слухов о смерти Таманова и возможности наложения руки властями и на его наследство — архив идиотских словопрений его Академии 1917–1918 годов. Я его сдам Нерадовскому. Надо же его убрать, потому что в нем фиксированы многие речи, которые могли бы скомпрометировать разных потешных людей.
Наши балетоманы потрясены известием, что они сократили Данилова, говорят, по распоряжению исполкома, по навету «чекистов» Спесивцева и Семенова. Впрочем, и эта пара переведена на разовые, так же как и Виль, и Романова, да и сам И.П.Ершов. Вовсе отчислена в отставку масса лиц, и среди них — ряд совершенно беспомощных бедняков. Остальных собираются связать трехгодовым контрактом — еще свидетельство полнейшей нищеты.
Впрочем, и я попал под эту меру — получил извещение, что мы, члены Совета, отныне будем получать не жалованье, а по заседаниям (коих двадцать, тридцать, вероятно).
Вчера, говорят, появилось в газетах извещение, что я уезжаю за границу и цель моя — ставить постановки у Дягилева. Кто это удружил? Все наши сразу указали на Хохлова.
Приходил разыскиваемый Михаила Аргутона. Он до слез тронут памятью «князя» (странно слышать в устах этого матросаэто слово и слово «графиня») и с радостью поехал бы к нему. Но как это устроить?