Дневник. 1918-1924

Бенуа Александр Николаевич

Кончил читать весьма странный исторический роман Бальзака «Философские этюды» — о Екатерине де Медичи, являющийся апологией ее политической мудрости и попутно магией. Роман относится к 1735 году (последняя глава, в которой изображен великосветский обед 1735 года с Маратом и Робеспьером среди приглашенных, помечена 1823 г.) и мог в смысле склонности к независимости, граничащей зачастую с парадоксом, послужить прототипом Толстому. Та же смесь исторической документальности, изложенной в тоне научного трактата с вымыслом (иногда очень остроумным и тонким), переходящим зачастую в совершенную свободу в духе Скотта или даже Дюма. Крайне небрежная техника или почти отсутствие стилистической, чисто литературной правки, но это не мешает существу. Во всяком случае на меня книга произвела очень сильное впечатление, хотя я и не уверовал в тезис, что Екатерина была великой государыней.

Пятница, 29

июня

Приятная погода. В час пропускаем несколько срочных дел на галерейном совещании. Снова надоедливый вопрос о доставлении вещей из загородных дворцов.

С Лещей Келлером и Федей Нотгафтом, растерянным (от пылающей страсти), заходим в Общество поощрения. Увы моему безденежью! Платеровского Тьеполо купил за 7 млрд. (70 руб.) Чекато. И сейчас продается альбом (почти пустой), поднесенный моим отцом какому-то Розенбергу в 1846 году, в котором имеются работы папаши: акварельный шуточный титул, сепия, изображающая улицу в Комо, и акварельный эскиз той декорации, несколько вариантов которой имеется в наших собраниях.

Захожу с Лещей на Мойку, 72, дабы взглянуть на продающуюся там с аукциона картину «Изгнание из храма» Луки Джордано. Считаю нужным наложить на него наше эрмитажное вето, так же и на изображение какого-то святого воина, в котором я узнал работу Сурбарана.

Встретил там тушу Богданова. Он совсем приуныл, не выпустили за границу его жену. Встречаю и Крейтора. У него уже выправлен заграничный паспорт, и он на днях едет для устройства выставок. Снова пристал ко мне. Я уклонялся, пока он мне не пообещал заплатить половину вперед. Пригласил его на завтра (надо будет получить «Версаль» от Добычиной), но уже мучаюсь, как бы этот хитрейший человек меня не провел.

Мойка, 72, — неузнаваема: Дитрих сведен на нет. По словам Леши, там теперь «чека из чеки». Во всяком случае, вас при входе чуть ли не обыскивает вооруженный сторож; портфель и пакеты надо отдавать в комендатуру. Милая обстановки для торговли. Встретил теперь бывшего эрмитажного Дмитриева. Он тоже уезжает в Париж, но, увы, паспорт у него украли в момент, когда он (уже все здесь ликвидировавший) садился в вагон. Копии теперь ему в Смольном не дают, а требуют, чтобы проделал все мытарства снова, причем не ручаются за успех!

Собирались отдохнуть в тиши и одиночестве, почитывая дурацкий роман Лаведана «Le bon temps» (предвкушение Парижа) и поглядывая на подаренные Липгардтом (он все ликвидирует, жену все еще не выпускают) виньетки с двумя его этюдами, картины актрис (80-х годов), как вдруг врываются Обнорские (она в самодельной неправдоподобной, расшитой желтыми цветами по черной соломке шляпе), явившиеся с «тем только, чтобы забрать у меня (не купленные Колей Лансере) “Сокровища России”» и утащить их к Лиде Карловне «для округления некоей суммы» (собирается все три тома отдать за 300) в виду надвигающегося зимнего голода. Однако тут же она расположилась, и мне пришлось полтора часа выслушивать сумасшедшую болтовню этого чудака, который продолжает отстаивать авторство своего «Кейпа»… Наконец я ему безжалостно заявил, что «такой случай психоза» меня очень заинтересовал, и это, кажется, избавило меня и от дальнейшего присутствия. И подумаешь, я стерплю эту чепуху во имя дружбы к Оберу!

Акица с «молодыми» пошла в Сплендид на «Атлантиду» и вернулась в упоении (несмотря на отрицательные отзывы Тройницких и Таси).

Тем временем Атя остригла мою бороду.

Суббота, 30 июня

Чудесный день с дивным, необычайно разнообразным небом. Тепло по-летнему. Думаю, что этот день останется памятным благодаря той прогулке, которую я совершил на возвратном пути в компании Татана, его матери и двух девочек Серебряковой, пришедших к нам на сеанс Юрия, Коки и Марочки, бывших со мной в Эрмитаже и заходивших затем к Тройницким. Жалею, что Акицы не было с нами. Она тоже посетила меня в Эрмитаже, но потом пошла к Добычиной за акварелью, чтобы их получить для ожидавшего в 4 часа Крейтора. Однако Добычина решительно отсоветовала рисковать их ему давать (к тому же и сам Крейтор не являлся).

Итак, прогулка с Татаном по набережной к «Медному всаднику»! Но это была не прогулка, а триумфальное шествие юного… ну, скажем, Бахуса, выступающего с необычайным величием и приветливой важностью, тем временем как младенцы-вакханки нашлись и плясали вокруг, блея, весь этот путь. Иногда мы спускались по сильно разрушенным ступеням к мягко колыхавшей воде у Дворцового моста; взобрались на оставшийся здесь от постройки холмик (это то место, из которого в 1918 году однажды выбежал горностай, за которым все пустились в погоню, в том числе и некоторые из моих эрмитажных сослуживцев, среди них Лисенков, и который ушмыгнул от них в щель Зимнего дворца. В свое время я забыл записать этот изумительный символический случай).

У Петра все расположились по каменному парапету, на котором сидел, свесив ноги к памятнику и тем самым выражая свое привилегированное положение, пастух-сторож, поплевывающий вокруг семечки и иногда покрикивающий на игравших вокруг детей. Впрочем, подходя к памятнику, мы как раз застали полдюжины сновавших на самой скале и под брюхом коня.

Вечером я с Черкесовым был на «Атлантиде». Чудесный, эффектный пейзаж, картины пустыни. Приятные восковые типы. И тем более грустно, что они погибают из-за козней любострастной бабы — Стаси Наперковой. Вовсе не такой уж противный, как это рассказывала Марфа, а в угоду ей и сам Тройницкий. Благородная, сдержанная игра. В постановке всей фантастической части обеднение, безвкусная и менее тщательная, нежели у немцев.

По утрам кончаю иллюстрации «Черной курицы». В наше отсутствие вечером приходила управдомовская комиссия с Руфом во главе — размерять наши комнаты ввиду нового квартирного обложения. Весь город переполошен этими обходами, и уже многие мысленно прощаются со своими квартирами, сознавая, что они не будут в состоянии платить тех миллиардов, которые с них потребует фиск, в той же степени, ибо откуда же достать такие, в сущности, «немалые суммы»? Однако все же я принадлежу к тем, которые утешаются тем, что такого резкого перехода не вызовет: никто платить не будет, и всех сразу выбросить на улицу — тоже вещь неосуществимая. Руф, скорее, радуется этому закону… надеется посредством него выкурить, наконец, из дома нежелательный элемент доносчиков и ябедников, в том числе нашу Таню, его личного врага. В большом ужасе Зина из-за натянутых отношений с Руфом. Сейчас он грозит ей сократить квартиру вдвое, отняв у нее рабочую комнату и обе комнаты молодых. Она при этом лишается сожительства своего «Сережи» (я застал ее сегодня заштопывающей его панталоны и рубашки) — это удручает ее больше всего.

Воскресенье, 1 июля

Хороший день, но к вечеру небольшая гроза и сильное охлаждение.

Вожусь с «Курицей». Днем у меня студийцы вместе с Морозовым. Кончили разбор «Женщины-дьявола». Забавляю их затем книгами и Лелиными «головами». Много смеху. В совершенном умилении от моих иллюстраций пташек, востроносых, с глазами вороны Митя Шифман. Была и Ратнер. Она умная и культурнее других (значительно старше), но уж больно неказистая. Всей компанией заходим к Коке, к которому у них с прошлого лета своего рода обожание. Во время репетиции является Крейтор, но принимает его Акица, направившая его к Добычиной, предупредив его, однако, что мы не расстанемся с вещами иначе как за полнуювыплату. Он сказал, что пойдет к ней. Мне очень неловко, что в эту пору водим его за нос (с ним это всегда так было), но я ему не верю, я его как-то даже побаиваюсь, а при личных свиданиях он всегда меня «обсахаривает» своим «славным» тоном, душой нараспашку. Акице он сказал, что уезжает за границу навсегда, что здесь больше делать нечего. ( Общее мнение, что он будет приезжать набирать художественного товару, да разве найдется на такой товар сбыт?) Кстати, я был прав, истолковывая перемену в тоне Эльконена его валютным разочарованием. Он так и брякнул об этом Добычиной: мы-де с вами как попались! Думаю, что помещаем деньги, а ведь за границей даже Сомова никто не хочет. И за это она на него раскричалась, назвала «меценатом всмятку» и выгнала вон. Сейчас Эльконен занят снаряжением (по поручению Рене и ее отца) Феди Нотгафта в путь, на предмет — ай-ай-ай — личных объяснений. Федя сам не свой, удручен, сконфужен, но уже влюбленный (целыми днями пропадает на Потемкинской и уже исполняет там все обязанности кухарки), все же делает вид, что собирается ехать. Наши дамы считают, что если он поедет, то Таси ему больше не видать.

После обеда пришли Тройницкие (они водворяют сегодня нам оконченный — очень неудачный — портрет Марфы Андреевны, писанный Зиной). Сергей Н. продолжает интриговать, что ему делать с ликвидацией Юсуповского дворца, полагает, в его отсутствие все растащат (там сейчас заведывает необычайно невежественный человек, архитектор Попов — ставленник осла Удаленкова). Я сопротивлялся ликвидации, так как слишком жаль самого здания, да и куда нам все тамошнее поместить?

По словам Таси, Тройницкий на днях был в Юсуповском для того, чтобы выбрать то, что Эрмитаж мог бы взять для себя (ценой таких жертв Ерыкалов и Философов обещают устроить раскрепощение остального имущества). Он наметил Руанского старика, античную мелочь, кое-какие деревянные скульптуры. Характерно, что, рассказывая об этом, Тася не горюет о таких утратах, а скорее ее тон выражает счастье, что ей хоть что-то оставят! Вот как раскачаны наши владельческие инстинкты. Впрочем, внучке Третьякова и не приличествует другая психология.