Дневник. 1918-1924
Шрифт:
Осматривал в бывшем кабинете Ник. Мих. в музейном фонде остатки Строминской [?] библиотеки, вывезенной по моей просьбе стараниями Ерыкалова. Чудесные серии литографий Домье, Гаварни, Монье, Шере. Масса костюмного материала. Но Надеждин умоляет формы и чисто придворные сюжеты предоставить обожаемой им (ныне закрытой) библиотеке Зимнего дворца. В Обществе поощрения встречаю Шифрина с собачьи-сконфуженным извинением за объявление о «Петрограде». Мое имя было снято при следующем же его выпуске. Братья меня завлекают на выставку школы ОПХ, снова благодаря отстранению архаровцев из ИЗО постепенно возрождается. Впрочем, стараниями мерзавца Тырсы вывезено и свалено без дела на Фарфоровом заводе все оборудование некоторых мастерских. Кораблев (и нашим и вашим) обещает теперь их вернуть. Выставка очень безотрадна и безвкусна, но приходится удивляться энергии (правда, голодом понукаемых) старых преподавателей, которые все же принялись за оживление этого не успевшего до конца разложиться трупа. Впрочем, до сих пор
Меня до дому провожает Шапиро. Сплошная жалоба на порядки в Академии художеств. Особенно злодействует Гурвич — коммунист из Сорабиса, поставивший себе, по собственному признанию, целью вести борьбу против всякого рода мистицизма, религиозности и в то же время провозглашающий во имя чистоты пролетариата гонение на ню и всякую эротику. Насилу согласился оставить на выставке «Плач» Шапиро, в будущем грозил всяким преследованиями. Разумеется, это все только «вскидывание» среди нахохлившихся, вздутых самолюбием жидков, но приходим и все же к старым русским патроншам: полиции, к цензуре, и, разумеется, у нас всякий, кому не лень, с упоением берет на себя роль городового. Шапиро я усиленно рекомендую переправиться на Запад (ведь живет же даже архинепрактичный, вялый Мейер Шейхель в Париже. Недавно получаю от него письмо). Ведь и здесь он не умирает с голоду только потому, что его кормит его сестра-белошвейка.
Домой заходил вятич Алексей Иванович Деньшин. Увы, и он бежит из провинции и мечтает здесь поселиться. Берется здесь наладить мастерскую раскрашивания иллюстраций от руки. Хорошо бы для детских книжек.
К обеду суп из щавеля.
Вечером на совещании в Мариинском театре (но не балетного совета, который соберется завтра, я снова не могу быть) для предварительного обсуждения репертуара (кроме меня — Лопухов, Леонтьев, И.Н.Иванов, авторитетность которого я никак не могу себе объяснить, ибо это сама беспомощность и робость). Решили целиком «Щелкунчик» (Лопухов в тесном контакте со мной, обещает слушаться, ну да и Петр Ильич обяжет), авось удастся поставить Лопухову «Священную весну» (это в его средствах), но кто художник? Головин? (За неимением Рериха.) Непременно возобновляются «Времена года» в постановке Леонтьева, но со сдвигом по моему совету в нечто российское (на декорации я с полным убеждением рекомендовал Коку), авось удастся поставить «Нерона», хотя мы так и не решили, кто будет исполнять главную роль (декорации Замирайло). Кроме того, я рекомендовал «Мидаса» Штейнберга, а Леонтьеву — «Саломею». Обсуждали и персональные вопросы. Рещено дать ход Трояновой и Кожуховой. Говорили и о том, как видоизменить, по требованию Экс-кузовича, «Сольвейг», но Пав. Петухова уже не оказалось в театре, и это пришлось отложить.
Среди заседания вдруг приезжает вся в расстроенных нервах А.В.Осокина в сопровождении женщины из месткома, не то на амплуа бледного свидетеля, не то для моей острастки. Впрочем, женщины (г-жа Пугачева!) с виду скромная, вероятно, бывшая какой-нибудь сортировщицей или что-то вроде этого. Еще днем несколько раз звонила Осоки-на и Коке, и Гауку в поисках меня. Оказывается, в Александринке из-за АРА бунт. Все не получившие осаждают местком, кто-де давал адреса Бенуа, ибо то, что я в этом принимал участие, распространилось по всему театру, и, я думаю, более всего благодаря болтливости той же дуры Осокиной. Соков обрадовался (ему надо сводить счеты с Юрьевым) и принял живое участие в обиженных. Я перед местком-шей засвидетельствовал в том, что Анна Валентиновна ни при чем (она только указала еще на несколько лиц, не упомянутых режиссером, забыл фамилию), но затем выяснил честь честью Хохлов все это дело и наотрез отказался допустить какое-либо вмешательство «учреждения», в том числе и месткома. Дамы быстро удовлетворились, зато вдруг другие такие тона, направленные к тому, чтобы меня разжалобить, и было названо еще несколько пропущенных имен. Среди них самым наивным образом были выставлены кандидатуры Сокова и той же Пугачевой. Я обещал сделать, что возможно, хотя, признаюсь, противно снова лезть с просьбой в АРА, лично мне хотелось бы помочь Павлу и Пугачевой, по нелепой забывчивости мной пропущенных…
Видел в театре и Эксузовича. Осокина как раз мне сообщила, будто он обещал Сокову и обиженным, что он это дело так не оставит, что он его расследует,
Тепло со струями холода. Ясно.
Переписываю свой доклад. Иду в Эрмитаж с Кокой и Марочкой и таскаю их по Зимнему дворцу (Коку снимаю в рыцарском зале и его же в баварской каске в компании со Шмидтом и Жарновским). Но в этом холоде обостряется его скрытое от меня недомогание, и он уходит совершенно больной. Я делаю снимки (для Аргутинского) и на французской выставке. В ОПХ застаю Атю и Мотю за упаковкой купленного хрусталя. На аукционе Платера приятная вещь Петрова-Водкина «Женщины на берегу» оценена всего в 3500 рублей, то есть в 35 рублей. Покупаю альбом прелестных фото гор за 4 лимона (4 коп.). Меня провожает почти до дому кентерберийский Крамаренко. Голая женщина Изабе и миниатюра Сикарди уже за границей, и за них дают 600 фунтов. Советую согласиться. Советую барону взять Изабе, предложенного за 10 лимонов (100 руб.).
У дома встречаю Шапиро, который заходил ко мне, чтобы показать свои рисунки: очень сильный портрет еврейского юноши и проект картины: старые евреи вокруг стола заняты Священным Писанием. Среди них и юноша (автопортрет), полный сомнений и тревоги (все та же их любимая тема, как и «Облака пылают»). Снова о Гурвиче. Я, может быть, слишком неосторожно всех их скопом ругаю. Акица в горе из-за болезни Коки (очевидно, ангина), но все же идет со мной на обед к Комаровской. Покупаем за 40 лимонов фунт леденцов. (Кстати, вот скачок цен за последние 2–3 недели: масло за фунт стоило 13 рублей, сейчас — 36, мясо 12 рублей, сейчас — 19–20, сахар 10 руб., сейчас — 18, яйцо десяток 11 руб., сейчас — 20. В быту все это называется в рублях. Впрочем, извозчики любят называть 10 лимонов, 15, 25 — гривенники, пятиалтынные и четвертаки).
Обед получился и вкусным, и уютным. Кроме нее, одна Софья Ивановна. Разглядывал небогатый, но изящный гардероб Надежды Ивановны и всякие тряпочки. В одну из них зелено-синего цвета я влюбился.
К 10 часам к Гауку, наслаждаться Шубертом, но, увы, среди симфонии — телефон от Осокиной. Она уже считает себя в отставке, она почти не выходит из обмороков и прочая околесица. Я вызвал к телефону Сокова и пытался его постыдить, вразумить. Однако когда он мне почему-то счел долгом заявить, что он, несмотря на свою молодость (хам! да он всего лет на пять-шесть моложе меня), все же больше понимает в общественных делах и стал, правда, в очень вежливой форме просить, чтобы я познакомил местком с полным списком, то это меня так взбесило, что я принялся на него орать, пригрозил «европейским скандалом» и, наконец, оборвал разговор и повесил трубку. После этого я сейчас же снова позвонил к Экскузовичу, заставил его вызвать с заседания и попросил его принять меры, чтобы оградить меня от таких недостойных безобразий. Сначала он опять заговорил о «клетке диких зверей», но потом пообещал, что завтра постарается урезонить Сокова и компанию. И вот я был уже готов, по совету Анны Владимировны, походатайствовать за эту зажиревшую скотину Сокова и за ее «друга» Пугачеву, а теперь это уже и неловко, и скажут еще, что я «струсил». Все же для Павлова и Кульвичевой постараюсь достать пайки. После этого еще звонок Осокиной: в ужасе, что я так принял к сердцу, но Гаук объявил, что я уже ушел спать и, в свою очередь, отчитал и ее за всю Александринку.
Увы, так я Шуберта и не дослушал в подобающем настроении, а «Шуты» Прокофьева, которых специально для меня принес и играл Асафьев, мне на сей раз благодаря расстроенным нервам показались просто белибердой, и мы дальше первого акта не играли. Асафьев рассказал, что он и его товарищи теперь ушли из пайковой комиссии в КУБУ, что опять и там засели коммунисты (процесс объякобинивания Франции в дни Директории) с Державиным во главе (то же и сволочь С.Исаков). Вместе с представителями некоторой «общественности» (от «Союза» и еще чего-то) ушел и Пунин.
У меня дома все слегли, взволнованные бурей в стакане воды Александринки. Троица прошла как-то незаметно. Впервые у нас в горшках стоят три березы с едва распустившимися листочками. Дивный, дивный дух!
Жарко, облачно, душно…
Утром кончил переписку своего доклада. Раскрашиваю случайно попавшийся финляндский этюд 1904 года. Не верится, что эта прелесть (которая и сейчас у нас под боком) была там так доступна. Начинаю читать «Голый год» Пильняка. Раздражает тот же тупой национализм, поднесенный в новой форме. Пожалуй даже, эта отрава распространится уже по всему свету. В общем ощущении — эта литература как «пакость». Но ее талантливость пленит, а следовательно, кое-кого и утешает.
В 4 часа с Зиной, детьми, Татаном и его родителями отправляемся, несмотря на сгустившиеся тучи, в сад Русского музея. Погода сначала разгуливается, и мы блаженствуем на солнцепеке у террасы на Мойке, любуясь многочисленными лодками, разъезжающими по каналу (наем по 30 лимонов в час), а также каким-то гулянием на Марсовом поле с воздушным, так и не сумевшим подняться шаром, но затем надвигается туча, и мы ищем убежище у Нерадовских, где Татана пугает самовар (это его новая затея — «бояться» самовара), но зато забавляет попугай. Петр Иванович недавно приобрел отличный итальянский пейзаж с фигурами.