Дневник. Том 1.
Шрифт:
щую от него все, чем я так гордился, — это свыше моих сил.
Я не мог прийти в себя от изумления, не верил своим гла
зам и ушам. Сегодня, неожиданно вернувшись из Италии, Эду
ард Лефевр де Беэн явился к нам завтракать. При виде това
рища детских лет Жюль преобразился, в нем словно вновь про
будилась жизнь. Он разговорился, вспоминал имена давних
знакомых, события прошлых лет — все, что я уже считал по
гребенным в его памяти. Он говорил о
бы ни шла речь, слушал внимательно, с удовольствием, — каза
лось, его мрачное я навсегда оставило его. Мы с радостью слу
шали его и на него смотрели.
Я проводил Эдуарда до экипажа. Дор огой он говорит, что
приятно изумлен состоянием здоровья Жюля, — судя по пись
мам своей матери, он ожидал худшего; в эту минуту оба мы
645
верим в чудо, и с губ наших срываются слова: «Он поправится,
он выздоровеет».
То была лишь краткая минута. Я оставил брата в саду.
По возвращении, еще полный надежд, зародившихся у меня и
Эдуарда, я застаю его в позе пугающей неподвижности —
взгляд устремлен в землю, соломенная шляпа надвинута на
глаза. Заговорил с ним, он ничего не ответил... Он сидел под
сенью цветущего розового куста, и до чего же глубоко погружен
был в печаль, в какую-то новую, мне еще незнакомую печаль!
То была уже не его привычная печаль, в которой чувствовался
оттенок ожесточенности, несколько охлаждавшей мое нежное
сострадание; то была огромная, беспредельная, гнетущая,
безысходная скорбь, — подобная томлению души по пути на
свою Голгофу и изнеможению в Гефсиманском саду.
Я в молчании просидел возле него до позднего вечера, не
решаясь заговорить с ним, не решаясь расспрашивать.
Воскресенье, 12 июня.
Чувствуя, что мне необходимо избыть свое отчаяние в оди
ночестве, я ненадолго оставил брата в саду и отправился по
бродить возле соседней дачи; но очень скоро звон тарелок,
смех детворы, визгливая веселость женщин, счастливое на
строение этой публики, обедавшей под открытым небом, про
гнали меня обратно. И мне бросился в глаза под плющом над
калиткой нашего сада «№ 13».
Ночь с субботы 18 июня на воскресенье.
Два часа ночи. Встаю, чтобы сменить Пелажи у изголовья
моего дорогого страдальца, который уже с четверга, с двух ча
сов дня, так и не приходит в себя, так и не обретает дара речи.
Мне слышно его прерывистое дыхание, мне виден под поло
гом кровати его неподвижный взгляд.
скальзывая с постели, задевает меня, он пытается сказать что-
то, но издает какие-то невнятные, отрывистые звуки, ничего
нельзя разобрать. Скользя над черными купами деревьев,
льется в открытое окно и струится по полу металлическое сия
ние ярко-белой луны — луны из таинственной баллады. В зло
вещей тишине раздается только тиканье часов с репетиром, —
они принадлежали еще моему отцу, а теперь по ним я проверяю
пульс у его младшего сына. Несмотря на троекратный прием
брома в четверти стакана воды, он ни на минуту не забывается
646
сном и беспрерывно — справа налево — мотает головой, в ко
торой стоит бессмысленный шум, вызванный параличом мозга,
а с его полусжатых губ срываются неясные звуки, обрывки слов
и фраз, сначала выговариваемые с силой, затем замирающие,
подобно вздохам... И вдруг я отчетливо услышал, как в отда
лении завыла собака, — завыла к смерти.
Наступает час дроздов, тот час, когда они свистят в блед
неющем небе, а тут, под пологом, эти лихорадочно блестящие
полузакрытые глаза все еще не спят, хотя в своей неподвиж
ности и кажутся уснувшими.
Позавчера, в четверг, он читал мне «Замогильные записки»
Шатобриана — только в этом бедный мой мальчик и находил
еще некоторое удовольствие и развлечение. Он выглядел очень
утомленным, читал плохо, и я спросил, не лучше ли отложить
книгу в сторону и немного пройтись по Булонскому лесу. Спер
ва он не хотел, затем согласился и уже встал, чтобы выйти
вместе со мной, но вдруг зашатался и как подкошенный упал
в кресло. Я поднял его и отнес на кровать, стал расспрашивать,
что с ним, вызывая его на ответ, с тревогой ожидая, заговорит
ли он. Увы! Как и во время первого припадка, он произносил
не слова, а какие-то неясные звуки. Вне себя от ужаса я спро
сил, узнает ли он меня. На это он ответил громким насмешли
вым хохотом, будто хотел сказать: «Как это глупо с твоей сто
роны, задавать такие вопросы!» Последовала минута успокое
ния, тишины, его ласковый, улыбающийся взгляд остановился
на мне. Я уже готов был поверить, что это припадок, подобный
тому, который был в мае.
Но вдруг он откинул голову назад и испустил крик, такой
резкий, хриплый, страшный, что я поспешил затворить окно.
И тут же по его красивому лицу пробежала судорога, исказив
все черты, сместив все линии, тело его сводили конвульсии,