Дневник. Том 1.
Шрифт:
За окном — восход солнца, зеленая крона выступающего из
тени дерева, пробуждение неба и птиц с их ликующими пес
нями, а здесь смертная мука, конец молодой жизни — как это
ужасно! Утренний свет ложится на его резко осунувшееся лицо,
подчеркивая тени вокруг запавших глаз и рта, — и я вижу на
этом любимом лице суровую маску смерти.
10 часов утра.
Можно считать секунды по его прерывистому, судорож
ному,
тонах, все больше напоминает своим выражением картины
Леонардо да Винчи. И, глядя на его черты, я снова вспоминаю
юношу с таинственным взглядом и загадочной полуулыбкой на
42 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1
649
какой-то старой, потемневшей картине в одном из музеев в
Италии.
В эти часы я проклинаю литературу. Если бы не я, он, воз
можно, стал бы художником. С его одаренностью создал бы
себе имя, не надорвав мозга... и остался бы жив.
Между нами двумя, так друг друга любившими, наступает
вечная разлука, а умирающий уже не придет в себя хотя бы на
мгновенье, чтобы узнать остающегося в живых, пожать ему
руку, сказать последнее прости.
Я не взял ни сестры милосердия, ни сиделки. Глаза уми
рающего, если им дано будет хоть на секунду узнать близких,
не должны видеть чужих лиц.
Мать моя, ты на смертном ложе вложила руку твоего доро
гого сына, твоего любимца в мою, поручив мне его взглядом,
который невозможно забыть. Довольна ли ты мною?
4 часа дня.
Столько нужно страданий, чтобы умереть. Такие мучитель
ные усилия, чтобы глотать кусочки льда, величиной с булавоч
ную головку. Хрипение, похожее на звуки контрабаса, сме
няется долгими, терзающими мне сердце стонами; сквозь стоны
слышатся слова, даже целые фразы, но понять их невозможно,
и лишь иногда мне кажется, что я различаю: «Мама, мама, ко
мне, мама!» Два раза он внятно произнес имя любимой жен
щины «Ма-и-я, Ма-и-я!»
Когда я вижу против себя за обеденным столом его кресло,
которое всегда теперь будет не занято, слезы падают мне в та
релку, и я не могу есть.
Какое несчастье, что нет у меня веры! Я дотянул бы остав
шиеся мне дни среди успокоительно отупляющего однообразия
жизни, посвященной богу!
8 часов.
Трепещущее сердце как бы приподнимает своим биением
кожу и кости его груди, а свистящее дыхание будто выходит
с трудом из глубин живота.
650
Ночь с воскресенья
Строгий профиль Пелажи склоняется над молитвенником,
бросающим тень на белую груду подушек, в которых потонула
его голова и откуда слышен только предсмертный хрип.
Всю ночь этот душераздирающий звук его дыхания, похожий
на скрежет пилы по сырому дереву, с равномерно повторяю
щимися мучительными стонами и жалобными «а-а-а!». Всю
ночь грудь его судорожно приподнимает простыню.
Бог не захотел избавить меня от предсмертных мук моего
любимого, но, быть может, он пощадит меня, избавив его от
предсмертных конвульсий?
Рассвет скользит по его лицу, которое уже принимает из-
желта-восковой, землистый тон смерти, по его глубоко запав
шим, потемневшим, полным слез глазам.
Понедельник, 20 июня, 5 часов утра.
В его глазах — невыразимая скорбь и страдание.
Создать такого умного, такого одаренного человека — и сло
мать его жизнь в тридцатидевятилетнем возрасте! Зачем?
9 часов.
Его мутные глаза внезапно светлеют в улыбке, их неопре
деленный взгляд останавливается на мне, потом как бы мед
ленно уходит вдаль... Я притрагиваюсь к его рукам: влажный
мрамор.
9 часов 40 минут.
Он кончается, он только что скончался. Благодарение богу!
Он скончался, вздохнув спокойно два-три раза, как засыпаю
щий ребенок.
Как страшна неподвижность безжизненного тела под про
стыней, когда оно не вздымается слегка от дыхания, когда в
нем не чувствуется спящее живое существо.
Глаза его раскрылись, и в них — выражение страдания,
то, которое было все последние дни. Голова его приподнята на
подушках, и кажется, что он прислушивается к чему-то с тем
не лишенным изящества видом высокомерного презрения, ко
торый у него появлялся при разглагольствованиях г-на Прю-
42*
651
дома. Лицо его как бы дышит грустным сарказмом. Кажется,
что он провожает тебя взглядом, когда ты, поцеловав его, отхо
дишь от постели, и временами создавалась бы иллюзия жизни,
если бы не синеватые ногти на его бледных руках.
Обеды у Маньи были учреждены художником Гаварни,
Сент-Бевом и нами двумя. Гаварни скончался, Сент-Бев скон
чался, мой брат скончался. Удовольствуется ли смерть одной
половиной нашего единого существа или же вскоре заберет и