Дневник. Том 1

Шапорина Любовь

Первая польза революции для нашей церкви, для православия, к которому должно быть привито многое от католичества. Серафим Саровский и Франциск Ассизский антиподы, и насколько Франциск выше. Серафим весь в Боге для себя. Схима – величайший эгоизм. Франциск с той же любовью к Богу весь для других. Больные, прокаженные, весь несчастный мир – он для них, для себя только минуты. У нас не было таких братств. Наша церковь трусливая и пассивная, народом не занималась, оставляя его в полной темноте, и теперь видны плоды. Наши мужики никогда не слыхали ни одного культурного слова. Я смотрю на моих прислуг: Аннушка, Нюра – это же ведь зверюшки, не злые, прирученные, но никогда никто в детстве им не сказал ни одного облагораживающего слова. Поп их крестил, и на этом кончилось всякое воздействие церкви. Католические дети волей-неволей до premi`ere communion [329] , лет до 12 в постоянной опеке священников.

329

первого причастия (фр.).

Что сейчас творится в деревне! Сплошной донос, каждый мужик, имеющий одним зерном, одной курицей меньше другого, уже доносит и старается раскулачить соседа. Аннушка очень яркий тип и очень страшный. Преданная прислуга до поры до времени, она способна на всякое воровство, на предательство, донос, на все, что угодно. Именно крестьянство-то и должно быть наиболее перевоспитано, должно окрепнуть в борьбе, и к нему должны прийти на помощь с духовной пропагандой, научить его элементарной этике и чувству родины и общности интересов. Этому и мы должны научиться. Обухов недаром говорил: «Большевики –

это очень хорошо и это очень нужно».

30 октября. Как я давно не писала и как мне скучно, когда я не пишу. Ведь здесь я сама себе единственный друг, с кем могу отвести душу. Людей, с которыми я люблю говорить, могу говорить до конца, me livrer [330] , с которыми у меня совсем один язык, двое: Гоша Римский-Корсаков и Петтинато. Петтинато говорил: «Je puis ^etre avec vous en manches de chemise, au figur'e» [331] .

А между тем жизнь все течет и меняется, меняется, как панорама по берегам реки. Самое большое «достижение» (модное слово): Юрий переехал сюда и работает, работает так, как еще никогда в жизни. В этом хоть утешение за мой приезд из Парижа. Не вернись мы, им бы завладела окончательно та женская шушера, до которой он падок, он бы не собрал самого себя. Переехал он с весны, заключив контракт с московским Большим театром [332] . Комнату я ему устроила очаровательную, такую, в которой сама бы пожила с удовольствием. Но характер у него такой, что время от времени его надо осаживать. Он и Вася, к сожалению, люди без чувства благодарности, добра, жертв они не видят и не ценят. Сейчас Юрий инструментует симфонию [333] . Надо думать, что кончит и что эпоха d’inachev'e [334] окончена.

330

открыть душу (фр.).

331

«С вами я могу быть, так сказать, без пиджака» (фр.).

332

Шапорин надеялся поставить в Большом театре в Москве оперу «Декабристы».

333

Шапорин работал над Симфонией до-минор (1930 – 1933).

334

незавершенности (фр.). Так называются произведения, собранные в разделе «Плоды раздумья» «Творений К.П. Пруткова»: «Заметки из “Сборника неоконченного” (d’inachev'e)» и «Мысли и афоризмы из “Сборника неоконченного” (d’inachev'e)»; см. также: «Выдержки из записок моего деда» Козьмы Пруткова: «В портфеле деда моего много весьма замечательного, но, к сожалению, неоконченного (d’inachev'e). Когда заблагорассудится, издам всё».

Лето прошло для меня бесплодно. Мне безумно хотелось рисовать, раза два удалось, вставши в 6 часов утра, сходить в парк, порисовать – и только; усталость невероятная. Домашнее хозяйство – это какой-то спрут с десятками щупалец. А у нас, в связи с огромным интересом, который все проявляют к работе Юрия, делается открытый дом, часто гости, а я почти одна. Я просто бездарна и не умею себя обставить хорошо.

Летом в доме Елены Ивановны жили Валентина Андреевна <Щеголева> с Анной Ахматовой, Радловы (Николай) и Ходасевич. Всякую свободную минуту я бежала к Валентине Андреевне, которую мне бесконечно жаль. Ахматова, которую я так близко увидала и узнала впервые, редко обаятельный человек. Я часами могла говорить с ней, любуясь ее тонким, нервным лицом [335] .

335

Эти летние встречи Шапориной с Ахматовой зафиксированы в дневнике японского филолога К. Наруми: «26 июля. После ужина я навестил Шапорина (в Детском Селе). ‹…› Через некоторое время пришла сама Ахматова. Совсем неожиданная встреча! ‹…› После половины одиннадцатого ушел вместе с Ан. Андреевной» (цит. по: Черных В.А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой: 1889 – 1966. 2-е изд., испр. и доп. М., 2008. С. 269); «2 августа. Встретился с Николаем Эрнестовичем [Радловым]. ‹…› Он сказал, что Ахматова у Шапорина, потому что туда приехала Юдина» (Там же. С. 269).

1932

5 <февраля>. Да, жизнь течет, меняется, люди выбывают из строя, а другие бегут дальше, не замедляя шага. Умерла Валентина Андреевна Щеголева. И не стало человека, в котором я чувствовала такое теплое к себе отношение. Познакомилась я с ней уже после моего возвращения из Парижа. Я была страшно одинока. Юрий встретил меня comme un chien dans un jeu de quilles [336] , почем я знала, как отнесутся ко мне его друзья, – уже перед моим отъездом в 23, 24 и 22-м <годах>. Юрий бывал всюду один, приглашений мне не передавал, я думала, что теперь будет то же самое, что я буду для них une intruse [337] . Мы с Васей, вероятно это было в декабре 28-го или в начале января 29-го года, мы были в Александринке на «Шахтерах» [338] , сидели в ложе бельэтажа. Внизу в партере сидели Щеголевы. В.А. увидала Васю и спросила, один ли он, – нет, с мамой. В антракте она пришла ко мне и так была мила и сердечна, что покорила меня сразу. И потом, вероятно поняв мое положение, она удивительно тепло ко мне отнеслась. Когда у них собирались, она всегда звонила мне особо, предполагая, верно, что Юрий мне не передаст. И я сразу почувствовала почву под ногами. Весной 29-го года она заболела, летом они поехали на Кавказ, после грязей ей стало хуже. Лето 30-го года она почти все пролежала в Обуховской больнице, я ездила к ней каждую неделю, возила ягоды, старалась развлечь. У нее была отдельная палата, в которой были клопы. Ей стали делать вливанья, кажется, хлористого кальция (не помню точно), но помню одно: делал вначале доктор и все шло хорошо, потом его сменила докторша, которая вспрыскивание сделала совсем не туда, куда надо, испортила вену, боль была мучительная. А Греков пришел: «Не сердитесь, Валентина Андреевна, она ведь так переутомлена!» Осенью стало лучше, поехали они с П.Е. <Щеголевым> в Сестрорецк [339] , там же жил Федин. Это последнее счастливое время было. Она оттуда мне писала. Потом, вернувшись в Ленинград, оба стали болеть, в январе умер Павел Елисеевич. В.А. осталась одна. Павлуша эгоист, под влиянием жены, скупой, он и последние дни не сумел ей скрасить. У них были деньги за границей. В.А. очень хотелось перевести свою часть на Торгсин [340] , чтобы питаться. Павел не захотел. Питалась она плохо, сколько раз я привозила им дичь. Людмила Николаевна Замятина добывала масло, а сын не думал ни о чем. Ирину она ненавидела всем сердцем. Елена Виссарионовна Бороздина ухаживала за ней все время геройски, но сама валилась с ног. На днях я была у нее отдать долг, и Елена Виссарионовна передала мне куски парчи, которые В.А. просила при жизни мне передать. Елена Виссарионовна рассказала, прося не передавать, что Валентина Андреевна просила отдать Верочке Белкиной статуэтку: Ахматову работы Данько [341] . Ирина воспротивилась. Как-то еще летом Валентина Андреевна говорила мне: «Я написала завещание и всем друзьям оставляю на память. Вы получите миньятюру – старика». Очевидно, Ирина тоже запротестовала. Характерно для нее и для Павла. И обидно, когда умирает такой содержательный человек, с такой светлой головой, такая умница, ничего не оставив после себя, не сказав своего слова. Больно – этот уход совсем всех тех больших ценностей, которые были в человеке. Было и нету. Страшно и неправдоподобно.

336

как появившуюся некстати (фр.).

337

посторонняя, незваная (фр.).

338

Премьера

пьесы «Шахтеры» («Голос недр») В.Н. Билль-Белоцерковского (пост. Н. Петрова, муз. Ю. Шапорина) состоялась 2 декабря 1928 г.

339

Город (дачная местность) в 36 км от Ленинграда.

340

Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами (Торговый синдикат) было организовано при Наркомате торговли (1930) первоначально для иностранцев; с осени 1931 г. в магазинах Торгсина могли делать покупки и советские граждане, располагавшие валютой. Помимо этого магазины Торгсина принимали золото, ювелирные украшения, антиквариат – в обмен граждане получали талоны на право приобретения продуктов или вещей. Ликвидировано в феврале 1936 г., а хождение иностранной валюты на территории СССР запрещено.

341

Н. Данько сделала три изображения Ахматовой: летом 1924 г. статуэтку в рост (раскрашена Е. Данько), в 1925 г. бюст, в марте 1928 г. еще одну статуэтку.

Елене Ивановне пришлось лечь в больницу. Мы с ней пришли в приемный покой 27 января в 3 1/2 часа дня. На скамейке сидел мальчик лет 11 – 12 – у него тиф, сидит с утра, и сиделка не может никуда устроить, т. к. не дают белья. Мальчонка, поджав ноги в валенках и привалившись к стене, спит. Тут же рабочий с девочкой в скарлатине, баба с другой с дифтеритом. Сиделка прибегает и жалуется молоденькой докторше (Нарбут): «Подумайте, сколько времени больная лежит во дворе на дровнях, она в хирургическое с гнойником». – «А почему же вы ее не принимаете?» – «Место есть, да надо кровать из одной палаты в другую перенести, так не хотят…» Докторша склоняется над бумагами и шепчет: «Кошмар, кошмар…» Елену Ивановну предупреждают, что в палате холодно, чтобы принести одеяло.

В палате в первую же ночь умирают две женщины. У одной было сильное воспаление легких, был кризис, больные побежали за сестрой, та пришла через 40 минут, когда все было кончено. Полная беспризорность больных. А болеть по бюллетеню! Что может быть лицемернее и ужаснее отношения к больным служащим нашего социалистического закона. Я все это видела на Елене Ивановне. И самое замечательное, что, когда ей было особенно плохо, в четыре часа ночи за ней в больницу пришел милиционер и потребовал в ГПУ. Он никак не хотел верить ее болезни и обещал вернуться с лошадью. В 6 утра ко мне явилась Mэри: «Нэ пугайтесь, нэ пугайтесь, Елена Ивановна пришла милиционер арестовайт». Я просидела у нее до 9, потом пошла в ГПУ и стала объяснять заспанному уполномоченному, что гражданка Плен больна. «Точка, – если больна – точка». С тех пор никто не приходил. Бедная Елена Ивановна чувствует себя, как пойманная мышь: вот-вот и прихлопнут, а за что про что, неведомо. Она совсем слаба – декомпенсация сердца, сильный невроз. Когда я пришла в наше Детскосельское ГПУ – коридорчик и несколько дверей, – стала стучаться, заспанный голос попросил обождать. Я села на скамейку. В одной из комнат был громкоговоритель и исполнялся целый ряд менуэтов Моцарта, Шуберта!! под которые в комнате разбуженного уполномоченного (было 10 утра) слышен был женский шепот. Идиллия. Я ждала минут двадцать.

5 марта. Я, конечно, очень глупо веду дневник. Он у меня не дневник, а слезница. А надо бы записывать ежедневно самые пустые вещи, так характерные для нашего времени чудовищного гротеска.

На днях мы ужинали у Бонч-Бруевича, были Толстые, композиторы, Мария Вениаминовна <Юдина>. Попов играл свою первую симфонию, до того быстро, prestissimo [342] , что мне казалось, не он управляет музыкой, а его руки понеслись куда-то с горы, и он им больше не хозяин. И все время fortissimo [343] . Я ничего не поняла, а только была оглушена. К тому же у меня начинался грипп. Наталью Васильевну вызвали к телефону. Она выбежала оттуда сияющая: разрешили А.Н. ехать за границу. Толстой вышел из соседней комнаты: «Алеша, звонили, пришла из Москвы телеграмма: приезжайте получением документов выезда за границу. Халатов». У Алексея Николаевича выражение лица было такое, как будто прочли приказ о наказании его розгами. «Неправда, пушку заливаете». – «Честное слово, Надя звонила». – «Ну хорошо». Тут стали играть, а потом пошли ужинать. Алексей Николаевич, выпив немного, обратился к нам всем: «Граждане, где, в какой Европе я найду такой круг, такое общество? Я ставлю вопрос на голосование и даю слово поступить так, как вы решите: ехать мне за границу или нет?»

342

очень быстро (ит.).

343

очень громко (ит.).

Наталья Васильевна (по наивности, на мой взгляд) разъяснила: «Видите ли, Генрих (Пельтенбург) был за границей, побывал везде, видел всех и рассказал, что эмигранты так возмущены “Черным золотом” [344] , что решили Алешу побить, как только он приедет». Голоса разделились. Большинство было за то, чтобы не ехать, мы с Юдиной воздержались, и я мотивировала это так: «Если не хочется ехать, насиловать себя не стоит. Но бояться эмигрантов – чепуха. Живет себе Горький все время в Сорренто [345] , обливает эмиграцию помоями, а эмиграция на него не обращает ни малейшего внимания и никто его ни разу не побил. А посмотреть на настоящий исторический момент с птичьего полета в высшей степени интересно». – «Да, Горького не бьют, это другое дело, меня же считают ренегатом. Не хочется мне ехать».

344

В романе «Черное золото» (Berlin, 1931; впоследствии печатался под заглавием «Эмигранты») Толстой поставил под сомнение патриотизм русских эмигрантов, борцов с большевиками.

345

В этом южном итальянском городе Горький жил с 1924 г.

М. А. Бонч-Бруевич принес показать чудесные коробки из Палеха [346] , у него их штук 10 – 12. Очаровательные. «Вот в вашей Европе есть что-нибудь подобное?» – «Конечно есть». – «Нет, там ничего нет, кроме гниения. Только у нас идейное устремление, только у нас литературное творчество». Я: «Простите, литература не выше европейской». Толстой: «Где их Флоберы, Бальзаки?» Я: «А где наши Львы Толстые или Достоевские?» – «Все это впереди».

23 марта. 17-го мы со Старчаковыми поехали на торжественный банкет по случаю пятнадцатилетия «Известий» [347] . Все торжество с речами и делегациями состоялось в Большом Драматическом театре, где шел «Разлом» [348] . Мы приехали туда к концу, чтобы быть доставленными оттуда на машине в Деловой клуб [349] . Ужин, в особенности закуска были роскошны, в особенности по теперешнему положению. Салаты оливье, заливная рыба, икра, индейка и т. п. Было три длинных стола. За нашим была интеллигенция, главным образом еврейская, журналисты. За средним сидели какие-то молодые люди с абсолютно неинтеллигентными лицами, какими-то нависшими лбами, мясистыми губами. Я не могла понять, кто это такие, мой сосед, М. Слонимский, тоже недоумевал. Тот стол был возглавлен главным редактором Гронским. Оказалось, что тот стол – это Ленинградский Совет! Они дули водку, пели частушки (неидеологические), чувствовали себя героями.

346

Поселок в Ивановской области; в XVIII – первой половине XIX в. славился иконописью; в нач. 1920-х тут была организована Художественно-декоративная артель, занимавшаяся росписью изделий из папье-маше; с 1932 г. «Палехское товарищество художников».

347

Общественно-политическая газета, первоначально (с марта 1917 г.) орган Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов (подчиненность со временем менялась).

348

Спектакль по пьесе Б.А. Лавренева «Разлом» (1927) был поставлен в 1927 г. (реж. К.К. Тверской).

349

Деловой клуб помещался на наб. р. Мойки, д. 59. В это время официально назывался Домом работников социалистической промышленности; впоследствии Центральный партийный клуб.