Дневник. Том 1
Шрифт:
Боже мой, как жестока жизнь. Выживет ли Вася, разовьется ли его дарование – он весь в отца, нелепый, грубый и талантливый. Я верю в Бога, но просить я не могу, я так просила спасенья Алены.
Вчера я вошла в собор, священник возглашал в алтаре: «Пейте от нея вси, сия есть Кровь Моя, еже за Вы и за многие изливаемая» [429] , – и как-то я поняла, эти слова относились к России, должны относиться сейчас к России; вся пролитая кровь, все замученные люди, все Насакины, все умирающие от голода по всему простору российскому – все они великая жертва за будущее человечества. Великий урок грядущим поколениям всего мира: что случается, когда ненависть становится религией, или если не религией, то целью, девизом. Классовая борьба – что это такое? Оформленные, узаконенные зависть, донос, грабеж, нищета, голод, смерть. В Россию можно только верить [430] . Тютчев это понимал. Сейчас можно только верить, но уже трудно верить. Народ дошел до подлости, а в особенности оставшаяся в России, приспособившаяся, подхалимствующая интеллигенция. Господи, спаси и помоги.
429
Несколько
430
См. примеч. 72.
16 сентября. Господи, Господи, я искренно хочу смерти. Когда я вспоминаю последний взгляд Алены, когда она сказала: «Поверните меня», – взгляд, полный беспокойства, тоски, взгляд ее чудных милых глазок, мне делается дурно, захватывает сердце, – лучше не жить. У меня ничего не осталось в жизни. А смерть – это так просто. Я не отходила от мамы в течение двенадцати часов ее агонии – читала Евангелие Иоанна, а потом Деяния [431] . Впечатление от маминой смерти 4 июня 1933 года осталось странное, торжественное и умиротворенное. Тот человек, который умирал, был совсем не тот, что жил когда-то и измучил мою юность. Жизнь была где-то далеко.
431
Вторая книга Нового Завета – «Деяния апостолов».
В половине третьего ночи Леля меня разбудила, я услышала хрип. Произошел, очевидно, третий удар, а еще вечером д-р Лапшин нас так успокоил. Мама была еще в сознании, но не могла говорить, попросила папироску и спички и держала их долго в руках, потом сознание ушло, мне казалось, что парализовалась левая часть лица, и левый глаз стал так страшно подмигивать, прошло и это. Сестра милосердия впрыскивала камфару, кофеин.
Мама тяжело, с хрипом дышала, но, видимо, не страдала. Время от времени она устремляла глаза кверху перед собой, взгляд делался вполне сознательным, лицо принимало торжественное, значительное выражение, словно мама видела что-то очень важное, главное. И несколько раз бессознательное состояние чередовалось с такими минутами сознания чего-то не нашего. Пришел отец Константин, причастил маму, у нее появились слезы на глазах. И так и умерла. И лицо ее стало мягким, как никогда, с ласковой, доброй улыбкой. Сестра милосердия заметила: «Бабушка кокетничает, она с каждым днем становится все лучше». Похоронили маму около Алены, оставив между ними место для меня.
Я знаю, что я Васе нужна, знаю, что, если бы я умерла сейчас, из него, пожалуй, ничего не выйдет.
24 октября. Некоторое время тому назад, может быть с месяц, Старчаков рассказал Юрию, что Америка предложила нам признание, деньги на содержание Красной армии, лишь бы мы начали войну с Японией [432] . Но правительство отказалось ввиду вдребезги испорченного транспорта. Когда приезжал Эррио [433] , а за ним Кот [434] , я говорила, что это неспроста, что Европа хочет нас толкнуть на Восток. С неделю тому назад, больше, 15-го мы ехали на открытие Филармонии и встретили Наталью Васильевну, ехавшую с Павлом (загадочная личность) туда же. В тот день вернулся из Москвы Алексей Николаевич, очень довольный, огреб массу денег, подружился с Кагановичем и Ворошиловым, от обоих в восторге, вновь сблизился с Горьким – «опять роман», до этого была некоторая остуда сердец. Про Японию: «Японцы не клюнули на наше опубликование их тайных бумаг и не объявили войну» [435] . Я очень удивилась – разве мы хотим войны? Да уж, верно, так надо было. Еще позже еду я на извозчике со Старчаковым, он еще не видал Толстого, и передаю, что, по словам Натальи Васильевны, в Москве все жаждут войны. «Мы воевать не можем». – «А Красная армия, о которой столько говорят и на которую столько идет?» – «Воюют не армией, а валютой, а ее у нас нет. Вот если Америка нас признает, то война будет».
432
США установили дипломатические отношения с СССР 16 ноября 1933 г.
433
Этот визит состоялся в августе 1933 г.
434
В качестве министра авиации Франции П. Кот прилетел в Москву 18 сентября.
435
9 октября в советских газетах под заголовком «План захвата КВЖД разоблачен» были опубликованы несколько сентябрьских донесений японского посла в Маньчжоу-Го министру иностранных дел Японии и японского генерального консула в Харбине японскому послу в Маньчжоу-Го, из которых следовало, что Япония разрабатывала план захвата Китайско-Восточной железной дороги.
Через день утром Евгения Павловна звонит и передает, что Америка нас признала и все в восторге [436] . Я же вспомнила слова Талейрана о том, что, если Америка хоть одной ногой вступит на Старый Континент, Европе крышка, т. е. ее самостоятельности [437] . На это А.О. Старчаков рассказал мне, что осенью 17-го года Вильсон предложил Ленину денег для продолжения войны с Германией, и Ленин согласился. Но это не состоялось, т. к. было уже поздно и уже начались Брестские переговоры. Никогда еще не было таких «дипломатических тайн», как при советском режиме, а между тем это был один из главных революционных лозунгов: долой дипломатические тайны! Теперь всё – одна сплошная тайна, и я уверена, Литвинов – это почище Азефа.
436
По-видимому, слухи опережали реальное событие.
437
Из «Мемуаров» Талейрана (впервые опубл. в 1891 – 1892 гг.).
Теперь герой дня среди писателей Лайонс, представитель в СССР United Press, журналист, еврей, очень американизированный. Его фетишировали Толстые, за ними Львы, т. е. Савин. Старчаков очень умен, я люблю его разговор, хотя и не очень уверена в его искренности. Он коммунист, еврей –
27 октября. Я сегодня весь день одна. Лизу отправила за продуктами, Вася уехал на урок, Юрий в Москве. Как тихо делается на душе и в мозгу, можно сосредоточиться, как остро хотела бы я хоть неделю провести без людей. Я ничего не делала, разбирала бумаги, письма, ящик с вещами Аленушки. Когда я смотрю на ее карточки, читаю ее записочки, целую ее волосы и вещицы, мне делается физически дурно, словно кто-то сдавливает мое сердце, мое горло. Больше этого горя быть не может. Нашла я свои записки после смерти Сапунова. Тоже было горе. И большое горе. Но теперь мне кажется, что я была главным образом потрясена трагичностью самой катастрофы. Что было между нами? – Ничего. Начинающаяся влюбленность. Увлечена я была сильно, и он, так мне говорила Потемкина со слов П.П. в Париже, был сильно увлечен мною. Но ни слова не было сказано, не только что поцелуя. «Un amour 'ebauche est le рlus fort» [438] – слова Петтинато. Через три месяца умер папа, и это горе было так сильно, что закрыло собой первое, вытрезвило меня. Я папу оплакиваю до сих пор. Я помню, как я страдала и как я искала утешения. Я и замуж-то вышла, чтоб укрыться от страха перед жизнью. И попала из Сциллы в Харибду [439] . Смерть Алены унесла с собой все тепло, всю надежду, сильнее любить нельзя, чем я ее любила. И нет ее. В жизни остались только обязанности, а жизнь больше не нужна.
438
«Зарождающаяся любовь – самая сильная» (фр.).
439
В греческой мифологии два чудовища, находившиеся по разные стороны узкого пролива и губившие мореплавателей.
2 ноября. Юрий сегодня утром приехал из Москвы – сейчас уже 12 часов ночи, и он не приезжал. Вася ждет целый день, вздрагивает при каждом звонке, прямо болен. [Что это за человек? Это существо с пустым нутром, совсем пустым. Я как-то недавно стала ему говорить, что ему необходимо считаться с Васей, который страдает от его легкомыслия, часто говорит о самоубийстве. Юрий рассердился: до каких же лет будет длиться Васино детство? Для меня он чудовищен.]
7 ноября. Аленчик, детка моя, как мне тяжело. Начинается зима, а я одна, и тебя нет. Когда к Васе приходят мальчики и веселятся, мне так больно, больно нестерпимо. Когда, бывало, приходили Алеша и Никита, тебе так хотелось быть тоже с ними, играть, и Вася тебя выгонял так грубо. Я же говорила, когда ты огорчалась и плакала: «Аленыш, не плачь, подожди годика три, и они сами будут умолять тебя прийти к ним». И вот. Боже мой, Боже мой, за что, за что?
Деточка, вспомни меня, поддержи свою маму.
8 ноября. Сейчас мы были у Старчаковых, обедали. Были Толстые, Лев Савин (Савва Моисеевич Леф или Лев?), Шишковы и мы. Толстой последнее время одержим правительственным восторгом. Через два слова в третье – ГПУ, Ягода, Запорожец и т. д. Яг'oда мне говорит… Я говорю Яг'oде… А еще прошлой осенью Алексей Николаевич ругал Горького: там бывать невозможно, везде ГПУ. Яг'oда был мерзавцем, которого надо сместить. Обращаясь ко мне, А.Н. начинал тогда поносить большевиков: «Этих сволочей гнать надо», – на что я ему ответила шуткой: «Не становитесь провокатором, Алексей Николаевич, все равно я не реагирую». Пристал к Шишковым, почему у них детей нет: «Ты, Клава, ходишь порожняя, вы эгоисты». Сколько ни пытались перевести разговор на другие темы, Толстой возвращался к этому вопросу и довел бедную Клавочку до слез. Шишков просидел весь обед, не проронив ни слова. Я вспомнила, как однажды Валентина Андреевна (Щеголева) мне заметила, чтобы я никогда на эту тему с Шишковыми не говорила, это больной вопрос, им очень хочется иметь детей; и неужели А.Н., знающий Шишковых так давно, не может понять, что нельзя говорить на эту тему, когда мужу под 60, а жене 25. Клавочка расплакалась и ушла в другую комнату, Наталья Васильевна стала останавливать А.Н., а он, глядя на меня, – он видел, что я обозлилась донельзя, – опять раскричался: «Неужели же я в своем кругу должен вести светские разговоры о примерочках и платьях». Во время обеда А.Н. спросил, чего это сегодня поп вечером звонил. Кто-то заметил: звонит не поп, а звонарь. «Алексей Николаевич это забыл», – сказала я, а Шишков лукаво мне подмигнул с другого конца стола. Еще года три тому назад у Толстых во всех комнатах висели образа, ходили в церковь, а теперь же: да здравствует марксизм. Вся речь все время пересыпана такой похабщиной, что уши вянут, повторить их невозможно. Савин ему вторит, юлит вокруг него, как моська, называет не иначе как граф и ваше сиятельство с наслаждением и, очевидно, внутренно наслаждается, что он, приказчик красильни Пеклие, принят в обществе графов.
Не так давно утром зашел Попов с Валерьяном и, покатываясь от хохота, рассказывал: «Вчера обедал у Толстых, там был Запорожец, начальник ГПУ с четырьмя ромбами [440] , с Авербахом, человеком с лицом, похожим на мочевой пузырь. Запорожец – ражий детина, крайне примитивный. За обедом, обнажая руки, показывал следы от пуль и ран. Но надо было видеть [как вся семья Толстых готова была языком смахивать пыль с его сапог, говоря фигурально, как ловили всякое его слово]. После обеда он подошел ко мне (говорит Попов): сыграй русскую. Я ответил, что я русскую не могу сыграть, т. к. я испанец. Он поверил и отошел. Наталья Васильевна села за рояль, а Алексей Николаевич меня стал уговаривать, и кончилось тем, что мы в четыре руки стали играть русскую, а Запорожец плясал. Потом попросили меня играть, прося шепотом, чтобы я сыграл что-нибудь полегче, подоступнее. Но я нарочно стал играть фуги. Запорожец послушал и вышел из комнаты. Когда я заиграл из “Медного всадника”, он сказал: “Сразу чувствуется петровская эпоха”. Ему показывали картины и с восторгом слушали его сентенции. На картине полуобнаженная женщина держит лимон. Запорожец нашел, что главное в картине – это лимон. Еще долго после их отъезда Алексей Николаевич все восхищался правильностью такой оценки. “Действительно, главное – лимон”».
440
Знаки отличия командного состава советской армии, введенные после отмены советской властью погон (погоны возвращены Указом Президиума Верховного Совета СССР 6 января 1943 г.); четыре ромба в петлицах означали самый высокий ранг высшего командного состава.