Дневник. Том 1
Шрифт:
Когда я вспоминаю Любин рассказ о том, что происходило в Тотьме [422] , я ощущаю какой-то холод в мозгу, ужаснее я ничего не слыхала, может быть потому, что рассказано это так просто и оттого так страшно.
Люба приехала в Тотьму 27 июня и застала А.В. еще в живых. Худ он был, как скелет, ссыльных почти не кормили, обращались невероятно грубо.
По дороге где-то пригнали в баню, а верхнее платье отправили в дезинфекцию. Они вышли из бани в одном нижнем белье и долго стояли под дождем со снегом, в ожидании одежды. [Был конец апреля. После ареста выслали по этапу в Вологду, оттуда на станцию Харовскую, потом обратно в Вологду, сказав, что погонят пешком за двести верст. Из Вологды баржей повезли в Тотьму и там свалили всех, их было 300 человек, уголовных и политических, в разгромленную церковь,
422
Районный город Вологодской области.
Люба приехала и пришла в больницу, когда у него начинался кризис. Ее не пустили к нему, а сами пропустили кризис, не поддержали сил ночью, и он сразу стал слабеть. Люба оставляла на ночь коньяк, и сиделки сами его выпивали. Направо и налево надо было давать на чай, чтобы как-нибудь за ним ухаживать, и еще больше после его смерти, чтобы тело его не попало в общую свалку. Пробыв в Тотьме до девятого дня, Люба насмотрелась на жизнь выселенцев. Они все босые, в лаптях или драных сапогах на босу ногу. Голодные, бродят около почты и ждут посылок, а посылки приходят редко или совсем у многих не приходят. Пришел к Любе московский профессор Чернышев. Хозяйка ни за что не хотела его пускать – на нем черная рубашка, вся изодранная, так что сквозь лохмотья видно голое тело, такие же брюки. Он с жадностью смотрел на хлеб и яйцо, которые увидел на столе. Люба покормила его, и он стал просить у нее костюм Александра Васильевича. Ей рассказали, что на другой же день он его продал, чтобы купить хлеба и еды. Он был весь покрыт вшами. Любе рассказали, что он собирает на себе вшей, сыплет на хлеб и ест, говоря, что это устрицы. От голоду он уже помешался. Жена его сошла с ума, а дочь от него отказалась (тоже российское явление), и помощи нет никакой.
Заработка нет никакого. Месяц тому назад было тайное предписание всех снять с работы (вероятно, в связи с заграничными нареканьями о принудительном труде). Один старый счетовод служил где-то пастухом, и его сняли, после чего через несколько дней он умер. На улицах постоянно видишь валяющиеся трупы умерших от голода, кто навзничь, разметавши руки и ноги, кто уткнувшись лицом в землю. Их ночью подбирают, складывают по нескольку в гробы и везут на кладбище. Люба видела, как их хоронят. Привозят целый воз плохо сколоченных гробов и сваливают в яму, трупы вываливаются, торчат руки, ноги, их лопатами уминают, засыпают землей.
Встретила Люба там нашу [423] институтку Катю Корф-Путилову – муж Путилов расстрелян по делу Платонова [424] . Она сослана по доносу некоего Гросса, который у нее бывал раз в 3 года, по его доносу арестовано было и выслано 35 человек, среди них 82-летняя Обухова, которая сидела вместе с Натальей Баулер. Баулер ей посоветовала говорить на допросе, что она монархистка и все знакомые ее тоже. Это, мол, самое безопасное, большевики боятся только эсеров и эсдеков. Бывают же дуры на свете. Но какую надо иметь совесть, чтобы придавать значение бредовой болтовне выживших из ума старух [425] .
423
Екатерининскую.
424
В 1929 – 1931 гг. по «Академическому делу» были арестованы и по обвинению в принадлежности к «контрреволюционной монархической организации» приговорены к расстрелу или различным срокам заключения более 100 работников различных научных учреждений АН СССР, преимущественно историки.
425
И на основании этого старушечьего бреда ссылать и посылать на расстрел порядочных, чистых людей.
Много сосланной молодежи, студентов. Студент, живший с Александром Васильевичем, работает на лесозаготовках (там не снимают с работы), носит доски и получает в день 800 граммов хлеба, это вся оплата его труда. Причем простому рабочему накладывают 5 досок, а выселенец должен нести 7.
Высланных ждет верная смерть. Они так и говорят: как начнутся холода, босые, голые, они все перемрут.
На обратном пути на какой-то станции Люба видела целый поезд высланных.
И никакой возможности как бы то ни было помочь. Что это все? Бесы? Бесы [426] . Я дошла до такой усталости, в особенности мозговой, что ничего не помню, не соображаю, мне надо невероятное напряжение, чтобы что-то нужное делать, распоряжаться хозяйством. Хочется тоже упасть – и пусть везут на свалку.
И надо сказать, что я тоже все время голодна, питаемся мы плохо, в особенности я.
И вот вся жизнь прошла. Всю жизнь, с жизненного утра до ее заката, я промечтала, проверила в любовь, прождала ее. Не страсть, а любовь, любовь на жизнь и смерть, for better and worse [427] , и не дождалась. Бог послал мне луч солнца, Аленушку. Вся любовь, на какую я только была способна, любовь до влюбленности, все соединилось в моей любви к Аленушке, и вот – взяли.
426
Аллюзия на роман Ф.М. Достоевского «Бесы».
427
на радость и горе (англ.).
Когда она утром прибегала ко мне в кровать, я прижималась головой к ее плечику, я забывала все разочарования моей злосчастной жизни, слушая ее болтовню. Я спрашивала ее: «Аленушка, кого мама любит больше всего на свете?» – «Меня», – был ее ответ. Голубка моя, деточка.
24 июля. Леля мне как-то в утешение сказала, читая дневники С.А. Толстой [428] : «Вот, смотри, не ты одна страдаешь». Разве можно сравнить – С.А. была неудовлетворена его отношением к ней, она не любила Черткова, но все же она была его другом, помощницей безраздельно. Никакой параллели провести нельзя и ни с кем сравнивать не приходится.
428
См.: Толстая С.А. Дневники: (1860 – 1910). М., 1928 – 1936. Ч. 1 – 4.
Мне кажется, что чаша моего терпения переполнилась, и я настою, чтобы с осени Юрий переехал к себе на Канонерскую.
«Если ты будешь настаивать, чтобы я жил с детьми, я их возненавижу!» – Уехал. Алене все хуже и хуже. Дня за 4 до ее смерти он опять приехал, посидел с ней, вынес, по его словам, впечатление, что она не выживет, и опять уехал. На другой день я послала Лизу с письмом, чтобы он посоветовался с Мочаном и привез доктора. 28-го рано утром я послала телеграмму, чтобы срочно он привез Мочана или Розенберга, – он не приехал и ночь проводил не дома, т. к. с 12 часов ночи, как только Алена умерла, Старчаков звонил на Канонерскую, и только в 4 часа утра Толстые до него дозвонились.
Что это, кто это? Человек – нет. И дальше:
29-го панихиду служил чудный отец Андрей Чуб. Похороны должны были быть 31-го. Мне хотелось оттянуть как можно дольше. Вдруг Юрий начал страшно протестовать: «Нет, надо ускорить, похоронить 30-го, может начаться разложение, и, кроме того, я дал знать всем знакомым, у них завтра свободный день!» Батюшка покачал головой и ответил: «По христианскому обычаю, можно хоронить лишь на третьи сутки, 31-го, но если вы так уж хотите, можем вынести покойницу в церковь, а знакомые ваши побудут на панихиде».
Конечно, я не допустила этого, я все ночи читала псалтырь, разговаривала с моим ребенком.
Пошли на кладбище после отпеванья в госпитальной церкви. Встретить должен был кладбищенский священник. Приезжаем и узнаем, что в ночь и священник, и дьякон арестованы. Как быть? Может быть, это предрассудки, Вера, Бог – все это выше ритуала, но ритуал скрашивает нашу несчастную маленькую жизнь, и мне показалось чудовищным опустить в землю мою Алену без святых слов. Юрий переминался с ноги на ногу. «Холодно, пусть закрывают поскорее, ведь уже отпевали в церкви». Наталья Васильевна Толстая посмотрела на меня испуганными материнскими глазами, вскочила на извозчика и через полчаса привезла из Софии священника. Этого я ей никогда не забуду. Дожидаясь ее, Юрий пошел с приехавшими знакомыми в контору, а я села около гроба над вырытой могилой, прислонясь к нему головой, и в последний раз потихоньку разговаривала с тем, что было прежде Аленой. Разложение – да если бы не было разложения, разве я дала бы ее оторвать у себя, похоронить?