Дневник. Том 1
Шрифт:
Сколько сволочи развелось в наше время неприкрытой и торжествующей. Спросили у Старчакова, который тоже был там, каково его мнение о Запорожце. «Я очень люблю пляшущих людей – у них, наверно, душа нараспашку, а вот я танцевать не умею», – сказал Старчаков.
Нерадовский опять арестован и еще несколько человек из Русского музея. С тех пор, как туда присосалась Добычина, это какой-то застенок. Два года или полтора, я не помню, зимой это было тогда, когда Нерадовский был арестован в первый раз, Добычина жила здесь, в туберкулезной санатории д-ра Крижевского. Она явилась к нам с объяснениями в любви и очень звала меня зайти в санаторию. Я как-то к ней собралась и рассказала ей о только что услышанной новости – аресте Нерадовского. Она откинулась к спинке стула, сделала трагическое лицо, пришла в ужас и сказала: «Конечно, я тотчас же примусь хлопотать о нем, я кое-кого знаю (по ее словам, она всегда все может, всех знает), но это ему поделом. Знаете, сколько он мне зла сделал? Я очень хотела служить
441
Согласно списку работ А.Я. Головина, составленному Э.Ф. Голлербахом, портрет Добычиной (1920) в 1937 г. приобретен у вдовы художника Комитетом по делам искусств (см.: Головин А.Я. Встречи и впечатления: Воспоминания художника. Л.; М., 1940. С. 166).
А Старчаков очень умен и с большим чутьем в литературе. Когда он пишет, это уже не то, он не может писать так объективно, непосредственно, руководясь только своим чутьем и вкусом, как в разговоре. Я положительно наслаждаюсь, слушая его. Сегодня, пока я его рисовала, он сделал обзор нашей литературы с <1>908 года, блестящую характеристику. «Плеяда писателей, начавшая писать с 10 года, А.Н. Толстой, Замятин, Шишков, – это не реалисты, как их ошибочно называют. Предшествующие им символисты имели на них большое влияние, наложили свою печать. Психология человека, больное в человеке, трагическое, перестало существовать и заменилось маской, анекдотом».
Это очень верно. Говоря об А.Н. и его вчерашнем поведении, Старчаков сказал: «Охамел старик, распустился. Русский читатель привык в жизни своих писателей видеть житие, искать в них арбитров в вопросах морали, религии, искусства, а сейчас что мы видим? Поступь не та у современного писателя».
Третьего дня у меня была Анна Ахматова. Вот у кого сохранилась и поступь, и благородство былых дней. Я ее мало знаю, и ее личная жизнь мне мало понятна – Лурье, Пунин. Но она обаятельна, и она никому не поклонилась и ничем не поступилась. У ее сына ее улыбка. Про него, поговорив с ним, О. Мандельштам сказал Анне Андреевне: «Вам будет трудно уберечь его, в нем есть гибельность». Они были в Третьяковской галерее, в отделе икон. Увидав Владимирскую Божью Матерь, он приложился к ней. «Я, – говорит А.А., – была в полном ужасе: “Что ты делаешь?” На что он мне спокойно ответил: “Но ведь она же чудотворная”». Какие там иконы! Лучше, по-моему, у нас вообще ничего нет.
[А Юрий все носится, зайцев гоняет. Его новую пассию зовут Заева, ну и фамилии – Канавина, Капустина, Заева. Познакомился он с ней в вагоне. Несчастный дурень. Вот уже год, как он ничего не делает. Я с середины октября стала отмечать день за днем его работу. С 16 октября по 8 ноября он два раза занимался по полдня. Все остальное время носится в воздухе и кричит: «Это трагично – я не могу сочинять!» Если бы он попробовал хоть бы два дня посидеть подряд над работой. Больно и глубоко противно.]
9 ноября. Рисую Старчакова и продолжаю наслаждаться его характеристиками: «Лев Савин – он способный, но ничего общего с литературой не имеет. Мало еще рассказать что-нибудь интересное, надо иметь мастерство и знания. Никакого мастерства, никаких знаний, ничего не читал, так что сравнивать себя не с чем. Он биржевик, нэпман, знает очень хорошо этот быт, но это же не литература. А мнит себя гением: “Вы еще будете за мной бегать и мои карточки выпрашивать”. Мы на днях вечером шли, – говорит Старчаков, – вместе по Загородному, и он так мне надоел, что я подошел к сидевшему у ворот в большом тулупе дворнику и сказал ему: “Вот тут один гений ко мне пристал, не можете ли вы меня от него избавить?” Лев до сих пор не может мне этого простить».
Я советую Старчакову писать литературные мемуары, заметки так, как вот он мне рассказывает, не считаясь ни с моментом, ни с цензурой, сейчас
Вчера были Петровы-Водкины.
18 ноября. Николай Радлов рассказал Ю.А. следующий анекдот. Радек шел куда-то с Лениным и рассказывал ему анекдоты, до которых Ленин был большой любитель, беседовали двое: большевик и хохол. Большевик говорит: «Наша революция уже перекидывается в Германию, будет революция в Германии, во Франции, в Италии, в Америке». – «Не, того не будет», – спокойно отвечает хохол. «А почему же?» – «Жидив не хватит!» Ленин очень смеялся. Через некоторое время было заседание Коминтерна, Радек получает записочку от Ленина: «Ваш хохол был не прав… Хватит!»
Обедали у Шишковых. Праздновались именины Клавочки и выход из печати «Угрюм-реки» [442] . Вещь эту я не читала, кто ругает, кто хвалит. Я не хотела к ним идти, предвкушая шум Толстого, непристойности и тоску. Прежде Алексей Николаевич вносил с собой массу веселья; с тех пор же, как им все более овладевает правительственный восторг, его шум становится какой-то официозной демагогией. Шишков, например, боится оппонировать. «Когда Алеша говорит, я уж молчу, кто его знает». И шутя: «А вдруг шепнет коммунистам». [В Москве писатели его называют осведомителем ГПУ.] Это, конечно, шутка. Толстых за обедом не было, к счастью. Были Соколовы, Коганы, Микитовы, Сергеевы, Львы, Петровы-Водкины, Марианна и Никита. И было очень приятно. Под влиянием очень вкусного обеда, хорошего вина все разговорились.
442
См.: Шишков Вяч. Угрюм-река. [Л.], 1933. Т. 1 – 2.
24 ноября. Сейчас на столе передо мной откуда-то появилась какая-то мошка. Я ее прикрыла большой лупой в металлической оправе, так что между столом и стеклом есть пространство. Мошка неистово забегала, ища выхода. И я подумала: мы все, вся Россия так прихлопнуты. Вначале все бросились бегать, с севера на юг, с юга на север, из столиц в маленькие города (три миллиона выпрыгнули совсем за границу). Теперь большинство поняло, что податься некуда, все равно везде тюрьма и везде голод. Еще интеллигенция бессознательно хочет куда-то выпрыгнуть, бежит за полярный круг, на Памир, в стратосферу, а мужики просто дохнут, лежа на своей лавке. А в газетах: ура, ура, ура. Я сейчас выпустила мошку, и она сразу же взвилась и полетела. У меня не хватило духу оставить ее под крышкой до смерти. Я не экспериментатор.
Сашенька, прислуга Кованск., слышала в очереди такой рассказ: говорила молодая женщина. Послала она несколько посылок родным в деревню, ответа нет, и она решила съездить сама. Родом она из южных великорусских губерний – Курской или Воронежской. Приехала на станцию и стала расспрашивать. «Пойди, сама увидишь», – был ответ. До ее деревни надо было пройти еще две. Приходит в первую – избы заколочены, ни души. Во второй то же самое. Вот и своя деревня. Тоже пусто. Отыскала свою избу. Входит – никого и смрад страшный. Тогда она стала звать, нет ли кого живого. На ее крик с печки полез отец. «Хоть и отец, и грешно сказать, а хуже чёрта. Весь распух и волосы дыбом. Слез и говорит: “Я тебя съем”. Очень я испугалась, но все-таки говорю: “Зачем же тебе меня есть, я тебе еды принесла”, – и подаю булку. Он схватил, стал ее есть и тут же помер». Осмотрелась она, под скамейкой нашла мать мертвую и всю обгрызенную, крыса ли, отец ли? В другой комнате под кроватью лежала мертвая сестра, тоже обгрызенная. Махнула она рукой и вернулась в Ленинград. На нее напустились две коммунистки, говоря, что она не имеет права рассказывать такие вещи.
А вот рассказ уже вполне достоверный. Д-р Владимир Васильевич Акимов был послан на периферию, на север, около города Сороки. Село, где он жил, было около Беломорского канала, там жили вольнонаемные рабочие, завербованные по всей России, работающие на лесозаготовках. Столовых нет. Обманывают их нещадно. Рабочий получает квитанцию за выработанное количество кубометров. Приемщик пишет ему, что хочет, входя в стачку со знакомыми; тем он приписывает выработанное первым, барыш пополам. Темный мужик, работающий от зари до зари, редко заработает себе больше 1 кг хлеба в день. Выдается же на месяц ему 1 кг крупы и 1 кг рыбы. При вербовке обещана была теплая обмундировка – обманули. В тридцатиградусный мороз по пояс в снегу они работают в рваных портянках и старых галошах, без рукавиц, отмораживая себе руки и ноги. Если метель, он не может выйти на работу, следовательно, ничего не получает и ничего не ест. Чтобы что-нибудь получить, ему надо составить протокол о том, что была метель, и идти за 15, 20 километров заявить об этом, но идти усталому и голодному человеку в такую даль не под силу. Он продает с себя последнее, чтобы что-нибудь купить, а когда нету ничего, просто голодает, слабеет, работать больше не в состоянии и умирает. Часто бегут, но так как документы в конторе, то его ловит ГПУ и тотчас же отправляет на Канал. При В.В. за три месяца его пребывания несколько рабочих умерло от голода. Если рабочий заболел, он перестает получать даже хлеб.