Дневник
Шрифт:
Препротивные боль горла и насморк! Ненавижу их, брр! В школе сегодня не была: мама не пустила, говоря, что мне хуже быть может! Про дневник я помнила, но положительно времени не имела: занятий у нас теперь очень много, так что не только дневнику и «Гефсиманскому саду» [1096] , но музыке и истории Польши не могу оказать должного внимания. У моей учительницы m-elle Jeanne какой-то нарыв на лице, так что операцию будут делать. Мне ее очень жаль! Она мила и симпатична! Да… ведь еще класс не разобран окончательно! Ее сиятельство Вава Вольтман есть что-то вроде чего-то именно. Вся она очень неопределенна, начиная с глаз и кончая характером и знаниями. Внимательно изучив ее, может быть, и можно добиться чего-либо, но я к этому не имею ни времени, ни желания!! Одно только я замечаю в ней – никогда не делиться с другими своими знаниями, то есть не подсказывать. Двигает ртом и вращает бесцветными глазами, но ни звука от нее не услышишь. Не помню, кто однажды попросил ее дать сочинение о Shakespeare; она заерзала, засуетилась, наговорила массу слов, огорошила наплывом фраз и предложений, но спрашивающая могла понять реально одно, что Вава испортила сочинение и т. п., ибо оно не поправлено и грязно, что оно при ней, что она его забыла и т. п. Дома у ней Бог знает сколько учительниц, вечных miss, mademoiselles. Немецкие и английские сочинения ей пишут, а она их вызубривает, но всенародно чуть ли не клянется, что сама их писала; и опять поток слов, каскад речей, водопад предложений! Маленькая, полная, страшно мягкая и пухлая, но невозможно цепкая, с некрасивым носом и бледным ртом – вот она, Иерихонская труба!
1096
Что имеется в виду, установить не удалось.
Незначительные, обыденные типы – Зины Эйсмон и Елены Невери. Ни та, ни другая меня не интересуют, хотя первая обладает недюжинными музыкальными
Теперь… смуглая, худенькая девушка с гладкими темными волосами, с печальными черными глазами и премилой родинкой над левым углом рта, в довольно длинном платье – кажется, ожила старинная французская гравюра! У Елизаветы Востриковой взгляд и улыбка взрослого человека: никакой ребяческой пустоты, легкомысленности, беспечности! Невольно думается, что всякое слово, взгляд и движение заранее обдуманы и пересмотрены. Говорит мало, очень мало и крайне сжато и неопределенно! Мне кажется, Лиза боится сказать лишнее: ей не хочется, чтобы ее слова разносились по всей гимназии, передаваемые девочками под строжайшим секретом: по секрету всему свету! (Что у нас практикуется в широких размерах). Раньше я была куда доверчивее, но теперь в гимназии я очень скрытна. Подруги у меня нету! Мой единственный друг – мама! Вернемся к Лизочке… жизнь ее я не знаю; историю тем паче! Две-три незначительные подробности, вскользь уроненные ею, я знаю, но писать не хочу! К чему? Память, слава Богу, не изменила, а если стану забывать, припишу! У Лизы одинаково ровный голос. Очень гибкий и свободный, внимательный пытливый взгляд больших глаз. Длинные красивые ресницы. Она очень и очень недурненькая барышня и учится очень хорошо! Мне кажется, что она великолепно знает, что такое жизнь. Как мне ее жаль по одной причине, но я по этому же поводу ее и не понимаю! Странная девушка! Не могу ее раскусить, хотя и боюсь этого, потому что не хочется, чтобы было такое ощущение, словно я раскусила пустой орех. Бешено хочется разгадать ее, ибо не думаю, чтоб была пустым орехом! Hет! To co's innego! [1097]
1097
Это что-то другое (польск.).
Недавно получила письмо, которое мне доставило большое удовольствие. Есть письма, на которые я не сразу решаюсь отвечать: я их боюсь! Потому что не знаю, какое чувство питает ко мне особа, писавшая его!! Долгое время внимательно читаю их, потом отвечу противоположное мыслям! К этому приходится прибегать, к счастью, не часто! Ну, пока до свидания!
21 ноября, суббота
Бог мой, сколько времени не заглядывала в дневник! За это время многое прошло, много было нового, интересного и милого. И пятисотое представление «Ревизора» промелькнуло, как во сне [1098] (какие роскошные, черные, демонические глаза!) и «Лес» с трагической Железновой – Аксюшей [1099] . И «Пигмалион» с прекрасными рыданиями Рощиной-Инсаровой [1100] и ее не менее прекрасными платьями. А Литейный театр [1101] , а кинематографы? – ничто не занесено в дневник, а теперь не хочется! Сейчас хорошая погода: небо, правда, сероватое, но обильный, пушистый, белый снег покрывает улицы и крыши. Холодно, морозно, но хорошо!
1098
В конце октября 1915 г. в Александринском театре состоялось пятисотое представление гоголевского «Ревизора» «в классических традициях».
1099
Главный режиссер Александринского театра Е.П. Карпов в 1915 г. вернул на сцену театра спектакль по пьесе А.Н. Островского «Лес». В журнале «Театр и искусство» был помещен отклик А.Р. Кугеля (под псевдонимом Homo novus) на этот спектакль: «В роли Аксюши, одной из очаровательнейших женских ролей Островского, выпустили дебютантку из школы, г-жу Железнову, с миленьким личиком, недурным голосом и полной анастезией темперамента» (Театр и искусство. 1915. № 42. C. 776).
1100
В 1915 г. Вс. Мейерхольд поставил в Александринском театре «Пигмалион» Б. Шоу с Е.Н. Рощиной-Инсаровой в роли Элизы.
1101
Литейный театр, открытый в 1909 г. в помещении перестроенного шереметевского манежа (Литейный, 51), в 1915 г. называли еще и по имени его антрепренера театром Мосоловой.
Декабрь, 29, вторник
Грусть неимоверная, тяжелая, гнетущая, словно великий молот эссенских заводов [1102] ! Почему? Вопрос, на который я никогда не в состоянии ответить. У иных грусть имеет или свое значение, или, по крайней мере, они знают, почему она пришла и незаметным, но плотным газом с серо-черными отливами осторожно и властно окутала их! А я не знаю, не знаю причины ее грозной, все побеждающей массы, плотно окручивающей меня. Хочется ласки, темноты, тишины и молчания! Но ничего нет, ничего!! Праздник Рождества, а для меня словно и не приходил! Подарки я получила богатые и хорошие, была довольна на мгновенье, а потом опять безразличие. Что такое? Сама разгадать не могу! Я люблю театр до безумия, но актеров вообще не знаю, а могу судить по чтению и рассказам. Оказывается, в них нет ни капли того очарования, которое они раскидывают, играя, а самые обыкновенные, даже низкие и животные инстинкты и желания. Остальное – будто бы и не бывало никогда! Так грустно, так грустно!! Но… пустяки! Сегодня мамочка получила два письма: одно от Мани, другое… другое… не все ли равно? Я знаю – от кого, этого довольно! Оно меня очень рассмешило. Т. е. не то чтобы вызвало смех, но только мне стало очень весело, потому что долго молчащая личность вдруг заговорила, да не ко мне, а к моей «maman»: ca me rendait folle! C’etait bien bizarre, parce qu’ il y avait quelques phrases assez-m^eme plus que libres peut-^etre! Et de qui? D’une personne estim'ee, honor'ee par tout le monde, qui para^it si sainte… [1103] А на самом деле это дьявол, а не человек! Мне кажется, что я достаточно изучила эту страшную (о, да, даже очень и очень страшную) личность. Он живо напоминает Юрьева в роли Дон Жуана [1104] , где одно характерное движение глаз говорит так много. Хитрый эгоист, умный, вылавливающий из океана жизни жемчужные минуты счастья, но в обыденной жизни (т. е., вернее сказать, в глазах некоторых ослепленных) он глубокий, чистый, святой человек! Я узнала (может быть, слишком рано!), кто он! Итак, довольно! Неправда. Опять сомнения, сомнения, где ключ для разгадки?
1102
Имеются в виду заводы Фридриха Крупа в городе Эссене, занимавшиеся производством артиллерийского оружия, судов, паровозов и тяжелого промышленного оборудования.
1103
это сводило меня с ума! Действительно, как странно, потому что было несколько фраз довольно – и даже более чем – вольных! И от кого? От уважаемой личности, почитаемой всеми, которая кажется такой святой… (фр.).
1104
Ю. Юрьев играл Дон Жуана на сцене Александринского театра в спектакле, поставленном В. Мейерхольдом в 1910 г. по одноименной пьесе Мольера.
[1926 год]
1926. Лето в Царском Селе. Марыля, Эрмит и я [1106] . Очень розовое небо. Гумилев, Пушкин и Эпикур.
[1929 год]
Беспрерывно и неотступно в ДПЗ в марте 1929 года, камера № 32 [1108] .
1105
Запись приводится из тетради «Extraits choisis» (ОР РНБ. Ф. 1448. Ед. хр. 76. Л. 90).
1106
М. Гришан занималась у Боричевского в университетском семинаре. Одно время он был увлечен ею и в ее доме познакомился с Островской. Записи из дневника Боричевского: «Панна Марыля. Гретхен в польско-русском издании. Когда улыбается, ротик у нее кружится, как серп, и голова бесконечно клонится набок» (5 марта 1925 г.; ОР РНБ. Ф. 93. Ед. хр. 5. Блокнот 21. Л. 32, 33); «Был в гостях у Марыли. Познакомился с Сонечкой Островской. У нее четкий
В архиве С.К. Островской сохранилась рукопись ее стихотворения 1922 г., обращенного к М. Гришан:
Полудева
Марыле Г.
1107
В рукописном дневнике Островской нет записей за 1929 год. Запись о событии 1929 г. – в тетради «Extraits choisis» (ОР РНБ. Ф. 1448. Ед. хр. 76. Л. 89).
1108
Процитировано стихотворение Н. Гумилева «Выбор» (1908).
Боричевский писал в дневнике в 1929 г.:
«С Гинечкой несчастье. Надеемся на хороший конец» (4 февраля; ОР РНБ. Ф. 93. Ед. хр. 7. Блокнот 33. Л. 28); «С.К. все еще сидит. Не знаю: писать ли ей в ДПЗ?» (30 марта; Там же. Блокнот 34. Л. 6); «А Гинечка все еще не вернулась. Как она себя чувствует?» (14 апреля; Там же. Л. 13); «Написал Гинечке. Она, вероятно, обижена на меня за мое недостаточное внимание. А я перестал ходить к ее родным за справками только потому, что они принимали почти враждебно нарушителя семейной гармонии» (21 апреля; Там же. Л. 16–17); «От Гинечки получил письмо. Она в жутком состоянии. Зайду к ней завтра» (24 апреля. Там же. Л. 18); «Был у Герцогинечки. Узнал подробности. Не к чести этого учреждения. Изредка приходят омрачающие мысли о жестокости человеческой. Прочел мимоходом – о пытках немецкого коммуниста. И несколько раз мерещился образ голого, избитого человека в вонючей клетке» (28 апреля; Там же. Л. 19).
29 апреля 1929 г. датированы строки Островской:
<…> Но бездны дно не стало адом И к раю смерть не привела – Простой и каторжной оградой Мне жизнь недели обвела. И были лунные решетки И дни – упорней, чем враги, И в обезумевшей чечетке Соседа страшные шаги.Комментарии
Фрагменты дневника С.К. Островской публиковались ранее: Ostrovskaya S.K. Memoirs of Anna Akhmatova’s years 1944–1950 / By S. Karin; trans. from the Russian by J. Davies]. Liverpool, 1988; Островская С.К. Встречи с Ахматовой (1944–1946) // Вестник Русского христианского движения. 1989. № 156. С. 165–183 (без указания публикатора); Островская С.К. «Блистательно имя ее…» // Грани. 1999. № 189. С. 221–238 (без указания публикатора); Островская С.К. Блокадные дневники / Предисл., подгот. текста и коммент. Л.И. Бучиной // Русское прошлое. СПб., 2006. № 10. С. 191–323.
В настоящем издании дневник С.К. Островской впервые публикуется полностью – по машинописной авторизованной копии, которая хранится в фонде петербургского Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме (Ф. 5. Оп. 1. Д. 260). Страницы дневника, которые Островская не включила в машинописную копию, помещены в приложении.
За помощь в подготовке издания благодарим Рукописный отдел Российской национальной библиотеки и лично Наталью Ивановну Крайневу и Анатолия Яковлевича Разумова, Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме и лично Нину Ивановну Попову, Ирину Геннадьевну Иванову, Наталью Олеговну Громову, Марию Борисовну Правдину, Елену Романовну Чигвинцеву, Рукописный отдел Пушкинского Дома (ИРЛИ АН) и лично Татьяну Михайловну Двинятину, НИЦ «Мемориал» и лично Ирину Анатольевну Флиге, а также Маргариту Михайловну Аумен, Нонну Алексеевну Барскову, Дмитрия Александровича Браткина, Бонни Вигеланд, Марину Юрьевну Любимову, Веру Аркадьевну Мильчину, Наталью Владимировну Прасолову, Милену Всеволодовну Рождественскую, Ирину Ильиничну Сандомирскую, Веру Викторовну Семину, Александра Константиновича Шиккера, Василия Георгиевича Щукина.
«Что поднимают к жемчужному небу наши скелеты»: Блокадные записи Софьи Островской
Вместо послесловия
Весь наш и дом погребен…
Так сложилось, что из дневника Софьи Казимировны Островской я в первую очередь узнала его блокадную часть, которая и стала призматическим входом-представлением к этой личности, но и сейчас такая последовательность не кажется только случайностью: хотелось бы поделиться с читателем своими соображениями об особом значении этого исторического отрезка в cудьбе и в тексте Островской. В течение своей долгой жизни, полной потерь и превращений, напоминающих повесть Вирджинии Вулф «Орландо», где герою приходится менять и отбрасывать, как маски, исторические эпохи, сословную принадлежность, национальности, языки и даже сексуальные предпочтения, – всё, что для нас и составляет понятие личности, Софья Островская исписала много дневниковых тетрадок, которые потом с помощью доверенных лиц она превратила в несколько машинописных копий. Однако только одна из тетрадей отмечена красноречивой пометой-завещанием, в которой Островская обращается к читателю из будущего: «Эта тетрадь не должна погибнуть. Если со мной что-нибудь случится, тот, кто найдет ее, должен отдать ее от моего имени в Отдел рукописей Публичной библиотеки – для работ будущего исследователя нашей эпохи. Желательно было бы, чтобы Публичка переслала тетрадь в Париж, в Archive или в Bibliotheque Nationale с той же целью: помочь будущему исследователю, которого я приветствую и которому я улыбаюсь, как другу. Трудно ему будет – бумажки никогда не были нашим сильным местом! Пустыня в области частного архива! Но сделать это необходимо – таким образом, быть может, это звено встретится с недостающими».
Софье Казимировне не откажешь в проницательности: наш блокадный архив (особенно его опубликованная часть) скуден и все еще плохо прочитан, нам все еще не хватает звеньев для того, чтобы ответить на самые основные вопросы: как же они пытались выжить и как выжили – опираясь на какие принципы, навыки, уловки? Изнутри блокадной ситуации – какими им представлялось их настоящее положение, шансы на спасение (себя и близких), отношения с городом? Как они получали информацию? В чем находили раз– и отвлечение? Как понимали свою историческую роль?
Среди прочего из блокадных записей Островской мы узнаём, что самый «неприкасаемый» по сей день вопрос – стоил ли Ленинград тризны? Стоила ли политическая символизация «несгибаемости» города жизни более миллиона его жителей? – возник непосредственно во время катастрофы. Островская формулирует этот «проклятый» вопрос так: «По улицам еще бродят дистрофики – те, что не поправились за лето, те, что не выздоровели в июле, что умрут – обязательно! – еще в этом году. Смотришь на таких людей, бывших человеков, темнолицых, обезьяноподобных, еле передвигающих ноги, опирающихся на палку, чудом выживших и, пройдя через это бесполезное чудо, все-таки идущих к смерти. Смотришь и думаешь, думаешь… Год осады Ленинграда. Очень блестяще и очень героично. А сколько смертей гражданского населения стоил этот год? Кто и кому позволил подписать приговор казни голодом миллионам запертых людей, лишенных возможности бегства и апелляции? Город стоит. Город выжил – прекрасный трагический люциферианский город, еще раз поглотивший и уничтоживший сотни и сотни тысяч жизней. Петр возводил город на костях. Теперь прибавились новые кости – и в несоизмеримо большем количестве! Но Петр город построил. Человеческие смерти были созидательными: скелеты подняли над болотами к жемчужному небу совершенство бредовой красоты и математического расчета. А что поднимают к жемчужному небу наши скелеты – эти вот миллионы осадных смертей?» (запись от 23 сентября 1942 г.).