Дневник
Шрифт:
Сердце работает плохо. Наплевать!
Легкие работают плохо. Наплевать!
Память сдает. Наплевать.
Но мозг и сердце работают хорошо.
И это, товарищи, все. Это – много.
Конец ноября – в Москве. Третьяковская с божественной Владимирской (из-за нее я, собственно, и пошла в Третьяковскую, из-за нее и прошагала все залы – из-за нее, бывшей на поле Куликовом!). Елоховский собор с божественно-прекрасным патриаршим хором (и от него: от хора, от собора, от духоты – «сомлела», как боярыня XVII века, – сердечные припадки каждый день). Вот и вся «культурная» Москва.
А Москва сегодняшняя – великолепна. Как загорается она в сумерки, красавица! Какие ожерелья, какие запястья надевает к пяти часам пополудни. Как красуется и как бахвалится, какая страстная строгость в ней, какая невинная щеголеватость!.. Царская невеста, ханская наложница, разве знаешь ее истинное имя – самой первой в мире, самой прекрасной и самой сильной…
Полюбила ее в этом году – и возгордилась ею.
То солнце – то снег – то слякоть – то гололедица. Царица мира. Сталинская, наша – крепость и прелесть, волшебство и чертеж, расчет и магия:
И та, и не та… Красавица, лебедь, колдунья!.. И весь мир – к ней. И весь мир – под ней.
«Белу ручку протянула, сережками поманила, золотым кольцом мигнула, весь свет покорила…»
Мне бы жить под твоей сенью, Москва.
Легче стало бы и проще.
Но: держит Ленинград. Не городом уже, а призраком. Шизоидный брат.
Развал домашнего хозяйства. Катастрофическое безденежье. Отсутствие мерной и планомерной работы (и не моя вина в том, товарищи!). Отсутствие стимула и хлыста. Музейная замороженность. Нездоровье. Зубы. Сердце. Сны. Ничья рука не протянута навстречу.
Ничье сердце не откликается улыбкой.
Ни – че – го! Ни – ко – го?
А у меня дров нет, деточки!
А у меня хлеба нет, деточки!
А у меня жизнь отымают, деточки!
Можно бы написать поэму. Но адрес только один: секретариат Сталина – лично, черт возьми.
Встречаю Ахматову, часто: замороженная, снова важная – печатают! Переводит средне. Готовит сборник: средний [1073] . Гимн РСФСР безусловно хорош [1074] . И хорошо на музыку ложится.
1073
Рукопись сборника Ахматовой «Избранное» была сдана в издательство «Советский писатель» в октябре 1953 г. Этот сборник не вышел.
1074
Имеется в виду стихотворение Ахматовой «21 декабря 1949 года» (Огонек. 1950. № 14), название которого – дата рождения Сталина. Последняя строфа этого стихотворения:
И вольно думы их летят к столице славы, К высокому Кремлю – борцу за вечный свет, Откуда в полночь гимн несется величавый И на весь мир звучит как помощь и привет.А о Левушке – ни слова. «Не надо говорить, все по-старому…» – на углу Надеждинской, после водки, после ужина.
Бедный Левушка! Плохая у него мать! Да и матери не знал никогда, бродяга! Сначала у бабушки, потом у теток (от любимой к нелюбимым!). Потом – у матери, в передней ее любовника [1075] … Господи, он даже не поел досыта…
1953 [год]
3 августа 1953
Ахматова впервые читала «Хождение по мукам» летом 1953-го, в санатории. Беседы по этому поводу с Городецким, которого не видела многие годы. Не любит его [1076] .
1075
Имеется в виду Н.Н. Пунин, в 1926–1938 гг. гражданский муж Ахматовой.
1076
Ахматова была хорошо знакома с Городецким в 1910-е гг. по Цеху поэтов. С.М. Городецкий выбрал для себя путь официального советского поэта. В Ташкенте Ахматова говорила Чуковской: «Потоки клеветы, которые извергало это чудовище на обоих погибших товарищей (Гумилева и Мандельштама), не имеют себе равных <…>» (Чуковская Л. Из ташкентских тетрадей // Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 1997. Т. 1. С. 349)
Елиз[авета] Киевна Расторгуева = Елизавета Юрьевна Караваева (жена Мити К[узьмина-Караваева]), урожденная Пиленко. Мать ее Нарышкина. Лиза носила ладанку (или медальон) с волосами Петра Первого.
От кого-то (?) понесла ребенка, родила его за границей. Девочка жила и училась во Франции. Потом была секретарем А. Жида, приезжала с ним к нам, у нас и умерла 22 лет от роду.
Лиза в эмиграции стала монахиней, была настоятельницей женского православного монастыря в Париже, потом перешла в католичество. Во время немецкой оккупации посещала заключенных французских патриотов, приговоренных к смертной казни. Одной француженке (juive [1077] ) отдала в камере свой num'ero matricule [1078] . Та вышла на свободу. Лиза была повешена. L’Eglise veut la faire canoniser, `a ce qu’il para^it [1079] .
1077
еврейка (фр.).
1078
номер (фр.).
1079
Кажется, церковь хочет ее канонизировать (фр.). Излагаемые сведения о Е.Ю. Кузьминой-Караваевой содержат ряд неточностей.
Она была замужем за Д.В. Кузьминым-Караваевым, двоюродным племянником Н.С.
Племянница Петра I Прасковья Ивановна, с его согласия, состояла в морганатическом браке с И.И. Дмитриевым-Мамоновым, а бабка Елизаветы Юрьевны по материнской линии – урожденная Дмитриева-Мамонова.
Внебрачная дочь Елизаветы Юрьевны Гаяна родилась в Анапе в 1913 г. В 1935 г. под впечатлением от рассказов А. Толстого о Советской России (он приезжал в Париж на Конгресс Международной ассоциации писателей в защиту культуры) Гаяна вернулась вместе с ним на родину. Одно время жила в семье А.Н. Толстого. Работала переводчицей у посетившего Москву А. Жида.
Елизавета Юрьевна в 1932 г. приняла монашеский постриг под именем матери Марии, но оставалась монахиней в миру. Во время войны участвовала в Сопротивлении (укрывала участников антифашистского движения, спасала евреев).
Погибла в 1943 г. в концлагере Равенсбрюк. Поменялась номерами с молодой еврейской девушкой, обреченной на смерть в Равенсбрюке, другая монахиня – Элизабет Реве (см.: Агеева Л. Петербург меня победил: Документальное повествование о жизни Е.Ю. Кузьминой-Караваевой. СПб., 2003).
Какой кощунственный пасквиль у Толстого!
Блок – еще больший пасквиль. Свое беспутство и связь с адвокатской женой (Н. В. Волкенштейн [1080] ) Толстой подсовывает Блоку. Отношение Блока к женщинам: Дельмас и Валентина Щеголева хранили о нем самые высокие и нежные воспоминания.
(«Женщины вокруг него вились, как лианы»;
«Женщины стояли к нему в очереди и уже на лестнице снимали штаны» [1081] .)
«Что он сделал из величайшего поэта ХХ века?»
1080
До вступления в брак с А.Н. Толстым Н.В. Крандиевская была женой петербургского адвоката Ф.А. Волькенштейна.
1081
Ср. у А. Толстого: «Смутил меня… И вся я другая теперь. Точно нанюхалась… Войди он сейчас ко мне в комнату, – и не пошевелюсь… делай, что хочешь» (Толстой А.Н. Хождение по мукам. М., 1943. С. 21).
Толстой от Москвы, а не от СПб., которого и не знал. Сидя в Париже, в 1919-м, писал о СПб., не чувствуя, не зная, путая, не имея даже карты города.
Так писал о Блоке:
– …а Блок в это время умирал от голода, таскал в свою даль гнилую картошку с Моховой. У него была распухшая аорта, это было смертельно для него.
– Блока кто-то мог знать в какие-то 19… годы, пока он еще был раскрыт и открыт. Г. Иванов, Городецкий. А потом он закрылся, запер сам себя на замок. Его больше никто не знал.
– Даша и Катя: ложные, выдуманные «тургеневские девушки», которых и при Тургеневе никогда не было.
– Изменила мужу, потому что у нее висела футуристическая Венера!
Я: – Футуризм асексуален – согласна [1082] .
1958 год
21 марта
Мы все давным-давно расстреляны, Нас всех давным-давно уж нет, Но по уставу всем нам велено Подписчиками быть газет. Нам велено читать и кланяться И кувыркаться и плясать, И мы, как клоун и эстрадница, Все научились выполнять. Мы научились вереницею Идти туда, идти сюда И над постылыми гробницами Рыдать от страха и стыда.1082
Дальше записей в рукописи нет. Островская включает в машинописную копию дневника свои стихи: «Мы все давным-давно расстреляны…» (черновой автограф: ОР РНБ. Ф. 1448. Ед. хр. 26. Л. 1), «Палач пришел…» (автограф в архиве Островской не обнаружен), «А я уже давно не знаю…» (черновой автограф: Ф. 1448. Ед. хр. 30. Л. 1), «Когда я уйду, заприте двери…» (черновой автограф: Там же. Ф. 1448. Ед. хр. 31. Л. 1).
1963 год
Ночь на 21 июня 1963
Палач пришел. Палач вошел… А комната пуста. Он – здесь и там, Он – по углам, В окне горит звезда. Он – за ковры, Он – под ковры, А комната пуста.1967 год
30 июля 1967
А я уже давно не знаю – Кому мне верить, кому нет, Ловлю лучи последних лет У крайнего земного края. И мил мне ласточек полет И белых облаков кипенье, Но радостям все меньше счет, И начал таять тонкий лед Над черною рекой забвенья.