Дневник

Островская Софья Казимировна

27 декабря 1947

Еще раз: Ахматова живет биографию – и дни свои переносит (вполне сознательно) в посмертное. Очень озабочена (по-настоящему, деловито) тем, что о ней будут писать «потом» и как то или это отразится в далеких биографиях – 2047 год, например!

Около 11 вечера. Встречаемся с нею на дивных заснеженных улицах в ласковом декабре. Гуляем по переулочкам. Возмущенно рассказывает: в первые дни после знаменитого постановления у нее была шумная окололитературная дама Марианна Георгиевна (из «Ленинграда») [1066] и авторитетно и таинственно предупредила ее: месяц не выходить на улицу.

1066

Идентифицировать не удалось.

– Ну,

а если выйду? – спросила Ахматова.

– Ташкент.

Ахматова и не выходила (она все-таки покорная!), никому об этом не рассказала. Кроме Ольги Берггольц. Та сказала:

– Это она, вероятно, от себя.

Ахматова не поверила – и так-таки не выходила. По-моему, гораздо больше месяца. Много раз видела Ольгу. А теперь открылось, что еще в то время Ольга, рассказывая об этом Нине Ольшевской (жена Ардова) в Москве, сказала:

– Ей показалось, что ей запрещено выходить на улицу.

Ахматова кипит – разочарование в Ольге, недоверие, сомнения.

– Что же обо мне будут говорить? «Показалось»… значит, галлюцинация? Значит, сумасшедшая. Чаадаева хоть Николай I сделал сумасшедшим, а здесь – какая-то Ольга… Если это где-нибудь останется, ей поверят, поверят. Если потом и выздоровела, то все-таки была сумасшедшенькой.

Ольга упала. Ахматова советуется – объясняться с ней или нет.

1950 год

Ленинград

1 марта, ночь

Возможно, что надо продолжать дневник. Скользко. Предвесенние морозы. Снижение цен, которое приводит в восторг нас всех, обывателей, на 25–30 %. И установление золотого рубля – это самое важное, но обыватель этого не понимает.

Прекрасное одиночество без единого часа одиночества. Людьми забиваю пустоты, но пустоты продолжают быть – великолепные, холодные, замаскированные буднями.

Месяц – перевод болгарской пьесы [1067] и уроки болгарского. Коллеги: Пузырева Женя и Доброва Маша. У первой – время войны в Англии, у второй – в Колумбии. Писатель Ю. Герман буквально повторяет мои слова:

1067

Ни публикация этого перевода, ни его рукопись в архиве Островской не обнаружены.

– Значит, все-таки есть такая страна – Колумбия?!

В прошлом году – февраль: перевод писем Радищева с Анной Андреевной [1068] .

В этом году – февраль: попытка вновь «заработать» на письмах Радищева через Институт истории литературы. Маше Добровой – франсистке – по партийной линии предложили попробовать свои силы на русском языке XVIII века. Всю ночь работаю – жучком! – для ее работы. Если проверять будет Пиксанов, мы погибли. Я могу дать прекрасную стилизацию XVIII века, но, конечно, не чистый радищевский стиль… Для этого нужно время, а у меня было 9 часов всего: и для овладения, и для оформления. Пусть бы забраковали: и такая, «сверхскоростная», попытка архаизации стоит дорого!

1068

В январе 1948 г. по ходатайству Г.П. Макогоненко Ленинградское отделение Гослитиздата заключило с Ахматовой договор на перевод с французского писем А.Н. Радищева к А.Р. Воронцову для однотомника: Радищев А.Н. Избр. соч. / Под ред. Г.П. Макогоненко. Книга была подписана к печати в августе 1949 г. Из воспоминаний Г.П. Макогоненко: «Перевод был одобрен, принят к изданию; Ахматова получила гонорар. <…> Предстояло главное – опубликовать не только перевод Ахматовой, но и фамилию переводчика. Письма в переводе были опубликованы, имя переводчика снято» (Макогоненко Г.П….Из третьей эпохи воспоминаний // Об Анне Ахматовой. Л., 1990. С. 279). Только во втором издании книги (весной 1952 г.) на обороте шмуцтитула была указана фамилия переводчика. Вероятно, Островская помогала Ахматовой работать над этим переводом. В 1960 г. в письме к Ахматовой, вспоминая те дни, она писала: «“все к лучшему в этом лучшем из миров”, как цитировал Панглосса наш друг горестных дней Радищев» (цит. по: Кралин М. Победившее смерть слово: Статьи об Анне Ахматовой и воспоминания о ее современниках. Томск, 2000. С. 234).

Эдик, видимо, шизоид. Эндогенная нервность.

Котенок Тика умер. На его месте цветет и тиранствует самая обыкновенная ленинградская кошка Кузя, бог Эдуарда, бич его и обожаемый палач. Кузя – типичная дочка ахматовской Катьки! Если темпераментом Кузя пойдет в маму – Катьку, – катастрофа! Пока – ей 16 месяцев – держу ее в принудительном девстве!

Совершенно нет времени для себя.

Видимо, это очень хорошо. Видимо – так и надо.

Седею, старею – и радуюсь этому. Мои болгарские дамы хотят омолодить

меня хной, но я протестую.

Минуло полтора года, как умер Г. В. Рейтц, самый необыкновенный человек в моей жизни.

В мае – июне 1949-го была около месяца в Москве – резко обострилась по-хорошему связь с Ниной Воронцовой и ее матерью, вдовой генерала Олохова.

Москва – прекрасна и чудовищна: галлюцинаторное смешение ХХI века с XVII. Дивные кремлевские и москворецкие перспективы – и зловонные, захламленные арбатские переулочки.

Николеньку не искала. В конце 49-го года страшные встречи с Артемовым: легендарный «комиссар» кажется страшным «недорасстрелянным» призраком в нашу эпоху.

Что же еще?

Кажется, все!

Татика с декабря 1948-го пребывает в Польше – и от ужаса встречи с «милыми родственниками» мечтает, как о высшей благодати, о возвращении на родину. Пусть нищета – но дома, дома!

Вторник – 11 апреля [1950] года

На днях в журнале «Огонек» № 14 напечатаны первые советские стихи Ахматовой [1069] – и первые вообще после такого большого перерыва. Значит, прощена. Обрадовалась и послала ей телеграмму в Москву, где она уже около месяца гостит у Ардовых. Левушка, говорят, переведен в Москву [1070] . Может, больше и не увижу его никогда.

1069

В журнале «Огонек» в 1950 г. были опубликованы стихи Ахматовой из цикла «Слава мира» (№ 14, 36, 42). Э.Г. Герштейн вспоминала: «…журнал “Огонек” печатал за ее подписью стихотворный цикл “Слава миру”, который всю оставшуюся жизнь жег Анну Андреевну как незаживающая рана. <…> Она отреклась от нравственной чистоты ради спасения сына <…>. Жертва Ахматовой оказалась напрасной. <…> Леву, как мы помним, не выпустили, а надломленной Ахматовой предоставили право говорить с кем попало непроницаемым тоном и переводить на русский язык стихи своих иноязычных подражательниц. Если кто-нибудь думает, что это не пытка, он ничего не знает о радостях и страданиях творческой личности» (Герштейн Э.Г. Мемуары. СПб., 1998. С. 323). Н.Н. Пунин писал из лагеря М.А. Голубевой 17 ноября 1950 г.: «Стихи в “Огоньке” прочитал: я ее любил и понимаю, какой должен быть ужас в ее темном сердце» (Пунин Н. Мир полон любовью. М., 2000. С. 426).

1070

Л.Н. Гумилев был арестован 6 ноября 1949 г. Из «Записных книжек» Ахматовой: «6 ноября 1949. Обыск и арест моего сына Льва. Его немедленно увозят в Москву. Я езжу каждый месяц сначала на Лубянку, потом к Лефортовской тюрьме. Приговор 10 лет лагеря» (Записные книжки Анны Ахматовой. М.; Torino, 1996. С. 666).

Пьеса окончена, театры ее хвалят, но пока никто не покупает. А мне бы только продать… пусть «Царская милость» [1071] окажется для меня только материальной царской милостью судьбы и Меркурия: о милости Аполлона я не мечтаю. Для славы время пропущено.

Зрение безусловно ухудшается.

Перевод писем Радищева и мучительнейшая правка чужих, очень скверных переводов.

Тепло. Нева вольная. Уже поливают улицы.

По радио сообщили наш протест США. 8-го над Либавой появилась американская летающая крепость. Не приземлилась. Обстреляли. От этого и повеяло таким ужасом, что застыло сердце [1072] . Ведь для всех и та война еще не отзвучала.

1071

В архиве Островской не обнаружена. «Царская милость» – пьеса болгарского драматурга Камена Зидарова (1949). Она получила в Болгарии в 1950 г. высшую литературную премию. В переводе В. Легентова в 1973 г. шла в Москве, на сцене МХАТа.

1072

8 апреля 1950 г. четыре советских военных самолета атаковали американский самолет-разведчик, нарушивший советское воздушное пространство в районе военно-морской базы в Либаве (Лиепае). Американский самолет был сбит, весь экипаж погиб.

19 декабря 1950

Нет на свете человека более оптимистического, более легкого, более… уж, не знаю, право, что еще!

У меня глаза не завязаны.

Я прямо и остро смотрю вперед – и в этом отношении я не близорука: я все вижу. Приближается гибель, материальная гибель – но разве это что-нибудь значит?!

Погибала я не раз – и от холода, и от голода, – погибала я многократно. Но какая живучесть!..

Работает только правый глаз. Наплевать!