Дневники 1920-1922

Пришвин Михаил Михайлович

19 Сентября. Неделя прошла в поездке в Дорогобуж на три дня, в охоте и в зубной боли.

Кольцо-обруч из золота. Обручальное кольцо советское.

Вид города: Киев, Смоленск, Дорогобуж.

Мих. Алекс. Афанасьев: попович на службе у грузинки (Коноплянцев): доит корову, хранитель музея.

Савин и Афанасьев.

Булычевы: Павел Григорьевич, Марья Ивановна и Александр Павлович — золотых дел мастер, кольцо советское.

Афанасьево-Коноплянцевское семейно-центростремительное начало и Савинское научно-центробежное.

Живешь,

как будто вечно зуб болит, ненастоящая жизнь, знаешь, что это пройдет, но не проходит, и вот в зубной боли начинаешь находить редкие отпуски и привыкаешь к ней.

21 Сентября.

— Собака ногу поднимает на цветок, а тому это удобрение.

Рылся в письмах Барышниковых полдня. Ходил с Бульбой в Чистик: хорошо в лесу! погода теплая, сухая, по утрам сильная роса на лугу, покрытом паутиной, как морозом. На взмете трясогузок великое множество, во славу Божию, перебираются к теплу. На клюквенник ходят бабы и тетерева, убил одну тетерку выстрелом метким издалека. И все хорошо, а душа будто оглохла: хорошо, а не отзывается в глубину, живешь, ничего не понимая, и, как глухой, только догадываешься.

Разрушение бывает творческое и просто уничтожение, точно так же, как бывает творческое и уничтожительное сохранение, а созидание есть сознание меры разрушения и сохранения (люди разрушающие и охранительные).

22 Сентября. В Чистике далеко срывались тетерева и слышалось токование молодых петухов, после неудачного выстрела по белым куропаткам с клюквенника поднялась несметная стая журавлей, выстроилась в треугольник и облетела кругом все болото. Убили только одного горшнепа.

Вся страсть к охоте со всеми ее прелестями сосредотачивается на моменте выстрела, и, кажется мне, заключается она в чувстве полной личной свободы после огромного труда хождения, а свобода — в артистическом прицеле, и это все; после дома радуются принесенной дичи, и так радость бывает двусторонняя, и о свободе, с моей стороны, и о еде, с их стороны, в этом потреблении заключается их признание. Так, бывало, и в литературе, пишешь для себя, живешь полнотою минут вдохновения, а потом начинается использование этой минуты, превращение в книгу, в деньги, в славу — что-то совершенно другое и между тем необходимое условие для вдохновения. Если бы теперь я стал писать и предлагать обществу свои рассказы, то это было бы все равно, как артистически стрелять ворон и носить их домой.

25 Сентября. Алексино — 5 верст от Громова — от Гр. в двух верстах Шеметово, вырубка до Озерища, в кустах руины лесопильного завода.

Возле Озерища живет Иван Иванович, эстонец, пчеловод.

Охотник Тюшкин на хуторе в Шеметове.

Ходил в Озерище (волость) за 12 верст от Алексина получать свой месячный учительский паек 1-й категории — 15 фунтов муки, верст пять проплутал, часа два провел в Исполкоме, спорил, ссорился (— Семьям шкрабов не выдают еще! — Как же быть семьям шкрабов? и т. д.). Возвратился домой поздно вечером при луне, в конце концов, очень довольный и прекрасной погодой, и что все-таки 15 ф. достал. В Громове обменял ложку соли на кусок хлеба, нашел на дороге 16 рассыпанных луковиц и, конечно, подобрал их и съел две с хлебом.

Разговоры встречных мужиков исключительно о поборах (— У нас по 2 ф. масла с. головы. — А у нас по три! — Мать их…! — У нас коноплю обложили. — И у нас… Мать их…). Встретились мужики

с сеном, одной деревне отвели косить за 10 верст от себя, а той деревне, возле которой они косили, назначили косить возле первой, и вот встретились и ругают их. Раньше было, «он» — неприятель, чужой, теперь «они» — свои неприятели; не говорят «большевики» или «коммунисты», а всегда «они». Мне кажется, только невиноватый может сказать «он» (антихрист), но кто из нас не виноват, кто отказался от своей доли в грабеже для общего дела? Как будто гигантской мешалкой взмешали болото и лес, тут и кусты, и мох, все переломалось, перепуталось.

(Утром листья на деревьях как намокнут, так и остаются блестящими, непожелтелые яблонки, будто лавры, блестят.

Летят журавли вверх… вверх! внизу коровий мир, колодезь с бадьей, курицы и обручение пролетарское золотыми обручами, сделанными из русских старых империалов.

Часы все стоят — не нужны. Ночью узнаю рассвет по движению хвоста Большой Медведицы от трубы школы к березам. Тяжелое утро, и туманы в лесах сходят и раскрывают дворцы золотые.)

Сентябрь. Как в ледоход на реке льдинка за льдинкой, так на небе облако за облако по синему за далекий лес и туда дальше без конца уходят…

Сильно распустилась зеленая рожь, заяц залег рядом в кустах крепко в крепкой, весь день не сходящей росе. Ночью проснешься — в темноте там и тут будто каскады золота сыплются, это вспоминаются глазам золотые листья на березах.

А то смешаются, соединятся все льдинки-облачка на небе, в сине-лиловой сплошной завесе чудятся суровые замыслы зимы, и вдруг через эту завесу пробьются и падают лучи до земли, как леса светлого трона…

Вечером небо очистилось и оранжевая заря осталась светить в сумерках, и клены-березы-ясени светились, помогали заре, а луна бледная дожидалась конца сумерек и тайно помогала светиться сумеркам ярко; заря потухала, небо делалось лунным, на земле легли тени, звезды показались намеками, и началась холодно-лунная ночь… В эту ночь на рассвете были первые цветы мороза на окнах, и на крышах белое лежало до солнца и потом таяло и с крыш капала холодная вода.

Вечером в Чистике учились токовать молодые тетерева, и их весеннее пение осенью было, как зелень озими накануне зимы.

Утром туманы синие разбегались от солнца, открывая леса золотые и все утро, царственно раскидистое, широкое, великое…

30 Сентября. Буржуазное счастье, как и в природе, состоит в отличии, а пролетарское в равенстве (отсюда пайки и проч.).

Мы с товарищем моим несем лесами-горами по тяжелой ноше за плечами. Я говорю ему: «Мы с тобой несем крест пролетарского ига во имя всеобщего буржуазного счастья». — «Буржуазного?» — спрашивает он. «Да, говорю, буржуазного, п. что счастье пролетария отличается от буржуазного только тем, что оно для всех одинаково, оно всеобщее».

Можно оборвать жизнь ребенка, и она вспыхнет гениальною искрой, как при размыкании электрического тока. Ребенок может остаться жить после этой вспышки, но это будет конченая жизнь (дети-герои на войне, дети-музыканты и т. д.). Наше время коммуны — гибель детей.

У попов распространено такое мнение, что мужики только на поверхности своего сознания отрицают советскую власть, а в душе — ее сторонники и этим тайным признанием держится советская власть. Похоже на тех победителей, которые убивают пленных: вы внутри себя нам враги.