Дневники 1928-1929
Шрифт:
14 Сентября.И еще один день прошел без дождя. Ночь холодная, звездная. Перед самым рассветом звезды закрылись, и настал прохладно-серый задумчивый день.
15 Сентября.Вчера мы хватились ласточек: кто видел? Дня два-три их уже никто из нас не видел. Сегодня проверили: нет. Улетели.
Серая действительность. Помню, учительница из Торжка обиделась на меня, что я, называя себя реалистом, вымолвил слова: «серая действительность».
Очень возможно, что она и права: «серая действительность» не действительна, она продукт нашей усталости, в своем роде тоже иллюзия. Но… как назвать это бескрылое — да, уже и назвали: это «недотыкомка серая» — раньше «передоновщина», теперь «общественные обязанности», специальность (учителя или техники). Да, конечно, семинарская правда русского социализма — это единственная какая-то подвальная дверь из серой действительности, все остальное «романтизм» (в смысле иллюзорности). Но люди семинарской правды выходят
В последнем жесте всеобщего разоружения таится нечто специфически национальное.
16 Сентября.День едва простоял, но к вечеру скисло и чуть моросило. У нас в лесу нашли молодого человека, сидел в шалашике, мхом обложился, строгал палочки и на палочках поджаривал грибки. Молодые ребята в сарае в карты играли, услышали про это, обложили бродягу, взяли и привели. Оказался какой-то бежавший из приюта, Его отправили ночевать в <1 нрзб.>дом, дали знать милиции. Конечно, милиция бы только к утру явилась, а он бы ночью утек. Но на горе бродяги прикатила в деревню на запыленном коне баба и рассказала, что за ней сейчас двое гнались… Настроение сгустилось. Чем все кончится?
<На полях>2 бекаса, коростель.
Сегодня на Скорын. трестнице натаскивали молодых собак. Нерль остается в прежнем положении, далеко причуяв бекаса, быстро ведет, делает коротенькую стойку, подползает и стуривает. При ее быстром и довольно широком поиске даже с длинной чок-кордой довольно трудно поспеть на выстрел. Напротив, Дубец вдруг пошел: причуяв бекаса, он не спешит к нему, как Нерль, а тихо идет и потом делает прочную стойку. Конечно, Д-р неумный, но все-таки, я думаю, Дубец пошел не потому, что в руки попал, а главным образом, что время пришло. Немного, неделю бы всего подождать, и у Даувальдера была бы прекрасная собака, а он чуть не застрелил ее. В линии немецких легавых, которая у нас в Москве идет от Нормы Чебыкина, я теперь уже установил опытом натаски четырех собак, что трагический момент натаски, когда дрессировщик, измученный, расправляется с собакой выстрелом в нее или просто возвращает ее хозяину как негодную, этот момент чрезвычайно выразителен. В рассказе «Собачья память», напечатанном и в «Охотнике» и в других журналах, я передавал действительный случай со мной: моя собака, дочь Нормы Чебыкина Кента (Китти, Кэт — ее другие клички) в течение двух месяцев июля и августа совершенно не чуяла дичи и <1 нрзб.>следы бекасов, как гончая, вытуривала их без малейших признаков стойки. Я, измученный натаской, бросил собаку, но когда раз совершенно случайно вышел с нею в поле, она вдруг пошла, чутье проявилось вдруг очень большое, и я в ту же осень охотился и по бекасам, и по строгим тетеревам, и даже по вальдшнепам. Натаска сына Кенты, Ромки (от пойнтера), носила почти тот же характер. Нынешним летом мне предстояло натаскивать дочь ее Нерль и сына Дубца (от немца Тома Подбережного). Случилось перед началом натаски (1-го июля) так, что мне по разным обстоятельствам нельзя было возиться с двумя собаками. Я оставил себе Нерль, а Дубца почти что даром отдал одному охотнику, который жил недалеко от меня. Я потому отдал Дубца дешево соседу, что мог получать у него сведения о ходе натаски, а эти сведения для меня самое главное. На первых порах Нерль пошла, мне казалось, очень быстро, но потом дело остановилось. Вот уже теперь улетели ласточки, а Нерль, отлично причуивая бекасов, быстро идет, делает коротенькую стойку и потом, подползая на брюхе, стуривает бекаса. Таким образом, я подстрелил с ней уже почти сотню бекасов и каждый раз к убитому подводил ее на чок-корде, задерживая короткую стойку. Много раз удавалось подхватить чок-корду, во время потяжки установить собаку, загипнотизировать ее, вызвать продолжительную мертвую стойку с поднятой ногой с каплями, медленно падающими с ноги и булькающими по луже. И все-таки до сих пор при самостоятельной работе, без исправления <1 нрзб.>, сокращения поиска и улавливания чок-кордой, Нерль не делает стоек. При ее широком и быстром поиске почти невозможно поспеть к ее <1 нрзб.>. Но я не отчаиваюсь, хотя сезон подходит к концу: я знаю, я уверен, что в будущем сезоне это будет превосходная собака. Я это знаю, потому что знаю мать. Никакого значения своему мастерству я не придаю: оно вообще очень просто. Но я отличаюсь от простых егерей тем, что способен к методической работе и к догадке, а самое главное, что они натаскивают собак каких попало, не считаясь с последствиями, а я, натаскивая дочь, все время думаю о матери и вспоминаю… Мне давно приходит в голову догадка, что собака, у которой чутье приходит позднее, эта мучительная собака должна быть лучшей. Правда, чутье состоит из той первичной способности, которой обладают и дворовые собаки и нажитый себе легавой <1
Вот и с Дубцом вышло то же самое. Его новый хозяин писал мне: «Ношу картузом чибисят и бекасят, прячу в траву, подвожу, — она подходит к ним и отвертывается». Даю совет: «Втравите собаку, ведите в лес, пусть носится за тетеревами, убейте одного тетеревенка». Он отвечает: «В семье не без урода, собака никуда не годится, тетеревенка убил: он был равнодушен». Сезон охоты наступил. Я ответил: «Вытуривайте бекасов, стреляйте больше, втравляйте». Вот пошли дупеля и улетели ласточки. Мне приводят Дубца с письмом: «Дубец спихивает бекасов, по убитым подстреленным стоек не делает. Я хотел его застрелить, но пожалел. Подарите его кому-нибудь как дворовую от моего имени».
Между тем и той маленькой назначенной суммы он не выплатил. Какое же право имеет он стрелять ее и дарить от своего имени. Я послал его к черту и загорелся (Закончить «Догадкой» — см. выше).
17 Сентября.С утра дождь. Последнюю неделю, если не бывает дождя, собаки с поиска в траве являются покрытыми такой густой вуалью паутины, что, вероятно, едва ли видят свет. Они снимают лапами вуаль, отправляются вновь на поиск и снова приходят с вуалью
Продолжал думать о пении птиц (№ 8 «Охотник» 1928 г.). Есть два рода иллюзорных представлений, которые мы обретаем себе при наблюдении природы. Одни представления «поэтического» происхождения являются нам вследствие нашего родства с природой. Взять, например, дом человека и гнездо птицы: так это близко, так хочется одно сделать образом другого. Крестьяне, моряки, звероловы по моим наблюдениям наблюдают природу исключительно через себя. Народные песни, причитанья, сказ дают нам громадное полотно такой очеловеченной природы. За десятки тысяч лет созерцая луну таким образом, мы создали из нее для себя иллюзию, без которой трудно себе представить какой-нибудь человеческий быт. Луна поэтическая и луна астрономическая между собой ничего не имеет общего.
Другого рода иллюзорность имеет происхождение научное. Вот пример. В. Клерк («Охотн.» № 8 «Пение птиц») пишет: «Принимаем здесь то, что так хорошо установлено по отношению к ночному и предрассветному пению домашнего петуха: он поет не потому, что чувствует особый прилив полового возбуждения, а потому, что его врожденная способность петь, реагировать криком на разные раздражения, проявляется здесь с большой точностью под влиянием перистальтики кишок».
Это пример иллюзорности научного характера, свойственный, впрочем, и любознательным детям: игрушечная уточка крякает, ребенок ломает игрушку и узнает, что уточка крякает от пружинки: ребенок узнает причину, но для него исчезла реальность игрушки, которая состоит в возбуждаемом ею веселье. Известно, что склонность людей к такого рода иллюзорности подала Диккенсу повод создать бессмертные его записки «Пиквикского клуба».
Поэтическая иллюзорность, исходящая из чувства родства с природой, конечно, более раннего происхождения, чем научная утеха причинами. В борьбе с этой иллюзорностью до сих пор наука казалась нам мишенью Давида, мечущим в Голиафа «суеверий» камешки. Вот почему мы мало замечаем иллюзорность представлений, создаваемых наукой. Однако последствия такого рода иллюзорности мало-помалу начинают давать о себе знать. Взять, например, живую природу. Возьмите любую птицу, скажем, журавля. Тысячи ученых передержали в руках все его косточки и препарировали все его мускулы и сосчитали все его перья. Но самая жизнь журавля неизвестна почти совершенно.
В столице совершается жестокая бесчеловечная борьба юношей за место в лаборатории, в лабораториях и кабинетах ученые юноши кишат, как муравьи, считая журавлиные косточки, но вы не увидите их на полях и болотах в те дни, когда из отдельных семей журавлей, раскинутых в болотах, складывается стая, когда решается тайна перехода от индивидуальной жизни к общественной. И так о всякой птице, о всяком животном и растении в направлении поиска причины. <1 нрзб.>в библиотеках столько материала, что для подвоза его в больших библиотеках существуют особые вагонетки. Но простейшие явления в живой природе, с которыми на каждом шагу встречаются запросы человеческого сердца, родственного животным, и усилия ума, присущего человеку, не находят ответа. В настоящее время мы переживаем эпоху победы мальчика Давида над Голиафом {41} : поэзия природы, порождающая чувство родства с ней, уступила место механизации ее… Так одна иллюзорность сменяет другую.
Но можно заметить и признаки грядущей эпохи реализма, т. е. синтеза наших творческих способностей, чувства, разума и воли в деле преобразования мира. Изредка появляются как поэтические, так и научные произведения, которые вдруг сбивают людей с их проторенного пути. Все такие творения имеют одну общую черту схождения поэтической мысли с научной посредством чего-то, лежащего в нас, глубже того и другого. Такого рода творения похожи на реку, берега которой сложены волей разума, а самое движение воды (первопричина) предоставлено сердцу…