Дневники 1928-1929
Шрифт:
<На полях>Люди тактичные или порядочные — это значит недалекие люди, до слуха которых доходят мерные удары очень отдаленного от них творческого действия жизни и они внешнюю свою жизнь складывают, воспринимая ритм жизни не сами, а через подражание другим. Такие были у нас «кадеты», которые подражали «европейцам».
Буря с дождем. Холод.
Нашли в Поповом Роге 7 вальдшнепов, из которых убили 2-х. Видели двух ласточек.
<На полях>2 вальдшнепа.
О Легкобытове. Он искал возвращения
Легкобытов пусть возникнет в Новгороде, где был и Алпатов, Щетинина сделать из Кукарина {42} и вмешать сюда о. Спиридона.
27 Сентября.Хватил сильный мороз. Под сараем сосульки висели до полудня. Солнечный ветреный день. Два каравана журавлей сильно спешили один за другим.
Послали двух петухов к лавочнику Мухотову с запиской, чтобы передал их Тарасихе. Но Кручихин петухов передал Мухотову, а записку забыл. Лавочник был обрадован любезностью и в благодарность прислал нам арбуз.
Лида прислала обстоятельное письмо о ремонте дома, очень хорошо запаковала арбуз, а главное, заметил я, что мясо арбуза на маленьком треугольничке, который вырезал на нем лавочник, было в полной сохранности, не отгрызено, как было бы у каждой прислуги. Я удивился и сказал: «Вот простая смоленская баба, а прямо не подумаешь, что деревенская». Услыхав «смоленская», Е. П. встрепенулась: своих смоленских она никогда не даст в обиду. Она ответила: «Какая же она простая баба! Она жила в сторожке у церковного сторожа, мать служила господам: вот откуда у нее верность!» На это я сказал: «Так ты думаешь, верность у нее от церкви и от господ, но разве в хорошей крестьянской семье, где труд выполняется охотно и в согласии не может зародиться верность сама собой без всяких господ и церкви?» Ефросиния П-а ответила: «Конечно, может, да теперь уж и мало осталось таких, везде разлад».
После того я пытался изложить Пете свою теорию труда, называя собственно трудом ритмическую творческую деятельность человека, а работой — подневольную рабскую «повинность». В процессе беседы явилась настоятельная потребность рассмотрения взаимоотношений интеллигенции и народа, культуры и быта. При этом, во-первых, сразу же надо принять во внимание, что культура и «безымянная жизнь» (интеллигенция и народ) нигде, кроме России, не разграничены так резко. И еще надо помнить одну необходимую поправку: возможно, что я говорю уже о прошлом, что после революции из народа вышло такое множество полукультурных людей, а интеллигенция так поубавилась, что резкое разграничение между тем и другим исчезло. Очень возможно, что самое возникновение в памяти такого разграничения вызывается лишь погремушками Пролеткульта, МАПа, ВАПа и т. п., в действительности же наша пролетарская революция разрешает давно разрешенную в Европе и Америке демократизацию каст (крестьянство наше в значительной степени и до сих пор является кастой: фактически земледелец у нас земледелец только потому, что ему нет выхода в другую область занятий).
Еще одно замечание: нынешнее состояние массы крестьянской только внешним образом подобно дореволюционному, только по нищете, пьянству и хулиганству, изнутри она очень подготовлена к движению из своей касты: с оживлением индустрии в нее ринется целая лавина рабочих из крестьян. (Пример подвижности дер. Скорынино, которая перешла на отруба, но, почуяв перемену положения на коллектив, вернулась к общине.)
Сфероидальное состояние. Из всей физики я больше всего
Теперь железо остыло, и моя отдельная жизнь, как частица живой воды, нашла свое место и, сливаясь с другими жизнями, спокойно течет общей рекой в океан. Но воспоминание о встрече с раскаленным железом не оставило меня, и хотя кажется, река течет прочно, внутреннюю истинную природу всего живущего я понимаю в сфероидальном состоянии, расплавленной и защищенной оболочкой из газов.
28 Сентября.Звездная ночь была ни теплая, ни холодная, но мы вперед знали, что при восходе солнца будет сильный мороз.
Мы вышли ровно в 3 ч. у. в Серково выслушать осенний ток глухарей.
Час до рассвета самый тяжелый для человека. Представляются таежные охотники, которые не по охоте, а по нужде встают в этот час. За час до петухов человеку вообще ничего «не хочется».
Нас оживил непонятный крик в лесу. Он не повторился, мы не могли разгадать, и думаю, едва ли кто разгадает. Пусть явится в лес ученый-разученый, знающий песенку каждой птички, все равно он не будет знать, как та птичка или тот зверь будут кричать в свой предсмертный миг, когда другой хитрый зверь во время сна в предрассветный час схватит его за ногу или за горло.
Первый свет. Все думают, будто рассветает, белея на востоке, но это неверно: белеет значительно позднее того, как восток стал отделяться от всего неба. Догадываешься о ночных переменах только потому, что ждешь и постоянно сравниваешь небо на востоке со всем небом. Все нет и нет, наконец, заметил, что там отличается, как бы рыжеет: небо на востоке напоминает то небо, которое ночью заметишь в пути и подумаешь: «не в этой ли стороне город». Рыжее электрическое небо, постоянно висящее над городом, происходит от слабости света, потому и на востоке, освещенном самыми отдаленными лучами солнца, рыжеет… Но в природе нет никаких перемен, все еще глухая ночь, тишина. Я приставил к ушным раковинам своим ладони, как делают охотники, расслушивая отдаленную песню глухаря, и услышал трепетание листьев.
— Ты слышишь? — спросил я Петю.
— Где-то осина трепещет, — ответил он.
Но напрасно старались мы разглядеть осину в массе черного бора.
Вдруг пикнула та самая птичка, по которой узнают весной охотники приближение глухариного часа: весной она поет, теперь только один раз пикнула. На востоке рыжая яма переместилась и стала белеть. Трепет осины стал заметен без напряжения слуха, и где-то очень, очень далеко и коротко пробормотал черныш.
Глухари в это утро так и не запели.
Перед выходом солнца явился такой сильный мороз, что даже и болотные лужи затянуло льдом. Трава при восходе была совершенно белая, дыхание листьев широких трав на каждой их стороне было остановлено слоем льда. Мороз все пощупал, и когда солнце согрело довольно и мороз на траве, листьях и цветах обдался водой, это была не живая роса, а мертвая, теперь быстро погонит лист, увянет, желтея, трава, поникнут, чернея, цветы. В сиянии солнца стыдливо очнулась природа: всю, всю ее перебрал, перещупал мороз. Только лиловые колокольчики на своих высоких бессочных соломинках были совершенно свежие, как будто им мороз был нипочем. Петя мне с удивлением подал один, но когда вся природа винилась морозу, жизнь колокольчика, как будто бессмертного, мне показалась немного неприятно бесстыдной.