Дневники 1928-1929

Пришвин Михаил Михайлович

Изучив условия производства башмачников в Кимрском районе… Краеведение…

Итак, я заключаю: поощрение краткой формы выражения, накопление ее впредь до тех пор, когда <3 нрзб.>сама собой потребует большой формы романа (это не значит, что если явится гениальный автор с большим романом)…

Пример рабочего: однажды я ехал в вагоне с рабочим Иваново-Вознес. ф-ки. У всех были в руках газеты, наполненные сообщениями о празднестве в честь Горького. Один из рабочих сказал мне: «Моя жизнь не менее занимательна и поучительна, чем Максима Горького». — «Расскажите», — попросил я. Он начал рассказ о своем раннем детстве,

когда заботу о существовании они делили с отцом поровну: три дня отец собирал, и в эти дни мальчик сидел где-нибудь в углу, играл, потом отец напивался до бесчувствия, и три дня не двигался, в эти дни мальчик собирал для отца.

Рассказав мне множество подобных фактов, рабочий спросил меня: «Вы согласны, что жизнь моя не менее занимательна, чем Максима Горького?» — «Друг мой, — ответил я, — всякая жизнь интересна. Максим Горький замечателен тем, что он мог о ней написать. Почему вы не напишете?» — «Сознательно не пишу, — ответил рабочий, — меня интересует производство, я хочу оставаться в производстве».

И рассказал мне, что уже два раза по настоянию товарищей пробовал брать на себя обязанности фабзавкома. И каждый раз, пробыв на службе по месяцу, он сбегал в производство. Рабочий чрезвычайно ярко изобразил мне необходимость бюрократизации человека, раз он сделался фабзавкомом, как даже дети его стали играть с детьми инженера и жена, образованная хорошим обществом, стала их одевать по-господски.

— Понимаю, — ответил я, — вы спасались обратным побегом в производство, но скажите, там, в производстве, что же вас интересовало больше, техника?

— Нет, — ответил рабочий, — я люблю наблюдать за человеком.

— Для каких-нибудь целей?

— Нет, так, для себя: работать, наблюдать и думать.

— Вот бы вам написать о всем?

— Ничего бы не было хорошего, я стал бы в лучшем <случае> интеллигентным, несвободным человеком… и скорее всего бюрократом.

Ни вид этого рабочего, ни биографические факты не говорили о нем как о погруженном в себя мечтателе. Нет никакого сомнения, что «наблюдения» его в производстве реализовались огромным влиянием его на спайку общества.

Мне повезло. Несомненно я видел одного из величайших врагов бюрократизма, истинно творческую, живую личность, само определяющую себя в призвании работать и «наблюдать». И несомненно встреча наша была не случайна, мы встретились потому, что я сам в свое время резко отказался от бюрократической карьеры и предпочел остаться в своем производстве и «наблюдать».

Возвращаюсь к поставленному Вами, т. Халатов, вопросу о наилучших условиях согласованья интересов издателя, автора и читателя. Ввиду того, что, во-первых, в моем понимании автор не ловит читателя по родству интересов, вроде как этот рабочий, автор своей жизни, нашел во мне своего читателя, автора подобной жизни, я не нахожу необходимости разделять между собой читателя и автора: их интересы общие. Остается издатель. Но так как издание книг в настоящее время является монополией государства, то Ваш сложный вопрос упрощается: вопрос о согласовании интересов государства с интересами авторов литературных произведений.

23 Ноября.Начиная с той ночи, когда я возвращался из Питера, морозы в 7–10 гр. при бесснежье, только припорошило крыши.

Очень раздумываю о письме к Халатову, об участии в сборниках Круга с декларациями и т. д. Все это выдвигает не по заслугам и, в конце концов, делает «публичным мужчиной», прибавить юбилей — и будет

фигура. К черту все! Помнить всегда, что раз тебе дано писать по призванию, нечего прыгать через себя.

Надо подумать, отчего он сплющивается, встречаясь с широкими людьми (Горький, Толстой, Анзимиров, Наст. Алекс, и друг.). Это «определенно».

24 Ноября.Мороз при бесснежье.

Очередная работа. I) Том 1-й «Сочинений». II) Все «собрание». III) «Журавлиная родина». Материал: 1) Описание Дубны. 2) Я — исследователь. 3) Алпатов — творец. 4) Новеллы.

Вот надо решить: печатать рассказы по мере их написания, или выждать, когда напишется книга «Журавлиная родина»?

Решение: долой книгу о творчестве! Я напишу ее иначе; теперь соберу все свои простейшие маленькие рассказы, расположу календарно, и пусть это будет «Журавлиная родина».

Москва.

Москва так набита людьми, такая кишит злоба в этих квартирных коридорах со множеством шипящих и коптящих примусов, такая убийственная необходимость все-таки жить: я знаю, муж с ребенком, жена с любовником живут в одной комнате! Когда идешь по улицам, то кажется, это лишь обличье осталось прежней Тверской, Арбата… Вспоминается мышиный год во время великой войны, когда после дождей осенью в колеях осталось много неубранной ржи. Помню, подошел к копне и хотел на ней отдохнуть. И только тронул солому, вдруг вся копна рассыпалась, исчезла, и вместо нее показалась темная груда мышей и разбежалась. Так в Москве, кажется, если кто-нибудь тронет — и Арбат, Тверская, Кузнецкий, все разбежится мышами.

Реликт.

Слышал от Раз., что Толстой проживает до сорока тысяч в год! Был я у него, обедал. Я могу пересчитать те случаи, когда до революции мне приходилось в Москве поглощать такие обеды, пить столько шампанского. Но это не видимость хорошего прежнего, а самое настоящее: хозяин роскошен в своем добродушии, хозяйка очень добра, мальчики свободны и воспитанны, на стенах не дурные копии, а подлинники всяких мастеров, ковры, драгоценная мебель, посуда из вкусного стекла… Стоит съездить к Толстому, вероятно, это единственный в стране реликт московского барского быта… До того удивительно, что в голову ни на мгновение не приходит мысль, что я тоже писатель и пишу, может быть, не хуже Толстого, что и я мог бы… Нет! Напротив, когда Алексей вызвался приехать ко мне в Сергиев, я почувствовал себя как бы виноватым в своей бедности. Тут не в деньгах и не в таланте, тут в характере счастья. Мое счастье в пустынности… Толстой счастлив на счастье близости вплотную к человеку. Мои гости, невидимые мне, читают где-то мои книги. Толстовские гости наедаются вместе и напиваются.

Екатерина Павловна о Горьком.

Уже давно сложилось в обществе, что 1-я жена Горького, Екатерина Павловна, человек замечательной совести. Мне очень хотелось знать ее мнение о поведении у нас Максима. Вот что мне передали. Екат. Павл. будто бы сказала: «Его нельзя разубедить, он остановился на известной точке зрения, и ему представляется именно таким, как он об этом пишет»…

25 Ноября.Ночью вдруг потеплело и немного побелило землю, но для охоты недостаточно. Мы до обеда были в лесу и стреляли из винтовки. Вечером подбирал материал для книги «Журавлиная родина». Таким образом, книга о творчестве Алпатова откладывается.