Дневники 1928-1929
Шрифт:
26–27-28 Ноября, 29— дождик.
Работа над книгой «Журавлиная родина».
29 <Ноября>ночью (четверг на пятницу) выпала славная пороша (первая).
30 <Ноября>.Ногу разбил и не ходил потому, кстати, порошило всю ночь, и зайцы наверно не вышли. Очень тепло, тает. В ночь на субботу пошел опять снег.
<Приписка на полях>Поэмы и новеллы.
«Журавлиная родина» сильно
1 Декабря.Ночью выпал снег вершка на четыре, деревья покрыты инеем, полная тишина, дым тоже белый, но живой принимает деятельное участие в устройстве этого удивительного утра.
Курица во время своего великого шестинедельного поста сидит на яйцах, потому что знает, веря, что пост ее непременно кончится созданием новых живых существ. И человек, художник, создавая свою вещь, во-первых, непременно должен знать свою цель, веря, как курица, а во-вторых, он может добиться некоторой свободы в выборе цели. Если вернуться к курице, она может сама по себе высидеть только цыплят, а галчат только с помощью человека. Художник сам без посторонней помощи может создать галчат вместо цыплят. Перемену целей делает его разум, но сам по себе разум не может выдумать вещь; цыплят или галчат, все равно, художник должен высиживать их так же, как курица.
Под этими великолепными снежными березами шел, припрыгивая, калека из Каляевки, остановился, поссал, не обращая ни на кого внимания, оправился и запел отвратительно. Я его не люблю, потому что он нескромен, не просит, а требует прав. «Почему же он должен просить, ведь он не виноват, что калека, вот именно калека-то и должен требовать, верно?» Да, кажется, верно. И все-таки… он отвратительный, его невозможно любить. Я уступаю, пусть не просит, а требует права и берет их. Я его поймаю после, когда он возьмет права, тогда я потребую, чтобы он не ссал у всех на виду и вообще убирался бы со своим безобразием и не мешал жить другим… Итак, мой друг, ты неверно определил…
Послал Чуковскому свои «Рассказы егеря» и получил от него чрезвычайно лестный отзыв, он, как и Горький, рассказы мои называет «гравюрами на меди» и т. п. Мне было приятно. После обеда, лежа в постели, я представил себя, как Толстого в Астапове: лежу я и слышу, как вокруг меня славословят. И вот ничего, ничего во мне от этого не происходит, потому что этим сыт. Как все равно если вволю хлеба наесться, то хоть завали хлебом, никакого удовольствия, так есть и предел вкушения славы. Под конец захочется чего-нибудь более вкусного, чем слава художника, захочется быть пророком и дальше, кончая Богом…
2 Декабря.Марахин возил нас (Трубецкой и Петя) в Бобошино. За Дерюзиным пустили Соловья на заячий след. Через 1/2 ч. Петя убил беляка совсем белого, и только на голове его была рыжая полоса. Второй заяц был из ученых, утек. Потом гоняли лисицу. Петя неудачно стрельнул ее, и она ушла и увела собаку. Соловей вернулся домой.
Граждане очень недовольны электричеством в нашем городе, правда, какое это электричество, если все равно ежедневно приходится заправлять керосиновую лампу. Первое, лампа керосиновая необходима в часы кинопредставлений, когда свет настолько убавляется, что читать при нем, значит, портить зрение, второе ужасно, — это в заутренние часы, и до дневного света
— Нет, друзья, — сказал я товарищам, — бросьте ворчать, ведь это не мысли у нас рождаются, это старые раны болят.
<На полях>Есть люди с неприступным сердцем.
С этим все согласились и один за другим, поглядывая в чернильную тьму назади, стали рассказывать о своих больных местах. (Рассказ Марахина Тимофея о прапорщике Иннокентии Иннокентьевиче Попове — комическое повторение: «Марахин, дай мне орешков» и т. п. Трагическое: «Марахин, сдирай погоны!» Личность идеального, умеренного скромного офицера в представлении Марахина). Как взводный разделил офицера и вестового, снаряд попал в него, а офицер и вестовой живы остались, и если не вестовой… и т. д.
Гора. Мы выходим. К нам присоединяются сзади Агафон, и его рассказ о шинелях. Марахин может комментировать, ловить его на словах и доказать, что он убил.
(Расспросить Марахина про полковника и его дочь.)
Материалы к изображению переворота вестовым Марахиным. По ту сторону Дуная в рупор крикнули: «Керенского сменили, братушки, к новому году война кончится». Вечером в блиндаже у нас позвонили: «Керенского сменили». Поручик Соколовский поссорился с конными разведчиками: у него земля была, а разведчики ему высказали, что землю у него отнимут и погоны сдерут. Он пришел к нам, говорит: «Сейчас я пойду в офицер, собрание, <5 нрзб.>с револьвером, потом взял его, отошел к стене и раз себе в сердце, только сказал: «ой, батюшки, помираю» и упал, а пуля ударилась в стену и в другую ударилась, нашли ее: в лепешку!»
А полковник переоделся и на корабль. Жену взял под руку и вестовому велел под руку дочь взять. Вестовой-то был хреновый, рябенький. Совестно ему было, страсть! — ведь она была в шляпе!., но взял и пошел женихом. А прощаться велел так: когда он сядет на корабль, то крикнет ему: «До свидания, товарищ!» Так и сделали, полковник сел на корабль, а вестовой ему: «До свидания, товарищ!»
Иннокентий Иннокентьевич 8-ми лет после отца и матери остался и 2-х лет до инженера не дошел, взяли на войну.
Никогда не гулял, не пил, не курил, только любил очень семечки и орехи. Вот, бывало, накуплю ему и в сундук, чтобы никто не видел, ведь расхватают! А когда все уйдут, достану ему орехов: «Ваше благородие, говорю, вот я вам принес». Он ест орехи, смотрит на меня: «А ты чего, Марахин, такой невеселый, не тужи, как-нибудь выберемся, увидишь своих».
<На полях>Не тужи, Марахин!
Принесу ему суп из Собрания: «Марахин, садись со мной есть!» Отказываюсь. А он: «Марахин, я тебе говорю, ешь, ты не будешь, и я так не могу один, садись!» Ну, сижу и из одной тарелки едим.