Дневники путешествий
Шрифт:
Наш философский поезд состоял из четырех вагонов, один из них, салон, с удобными креслами, низкими столиками и стойкой, где расположили выставку книг, служил для проведения встреч, бесед и Круглых столов. В трех–четырех я участвовала: 1) философия будущего, проводил Андрей Дмитриевич Королев; 2) роль женщины в философии (до этого не дотянули, засели на феминизме), затеяла одна из турчанок, Гюльриз, кажется; 3) война в Грузии (лекция Сергея Александровича Маркова, думца–единоросса); 4) эрос и экономика, солировала Вальтрауд Эрнст. На ее доклад я опоздала: я уже перевела часы, а она еще нет. Застала только вопросы и комментарии. Nothing strikingly new. Да; еще была непонятная трехчасовая беседа с политическим обозревателем Виктором Товиевичем Третьяковым, точнее, его лекция; ни слова не запомнилось. Но умно.
На каждой запланированной
В Зарубино я, наконец, сподобилась искупаться в Тихом океане. На самом деле, в тихой бухте с прозрачной серо–зеленой очень теплой водой в окаймлении раскаленных темно–серых валунов и гальки, а повыше – с пересохшей травой, пыльно–пепельной дорогой, каким–то неярким кустарником и подступающими серо–синими коническими сопками. Я сожгла подошвы ног до пузырей, когда была вынуждена пройтись по камушкам… но все равно, там было здорово. Сланцы мне одолжила тогда Елена Борисовна Золотых – та, что знает возраст Олимпа. Та, что заметила однажды: ведь мы проехали по всем основным православным странам. (Та, что в Греции обрела редкого цвета полушубку). А желтую майку для купания – Галина Коломиец. Жалели меня люди!
…Чистое безоблачное небо, истинно корейский зной и far niente на три часа. Долгое–долгое купание. Славно было и побродить по открытому месту, отдохнув от тесноты задраенной каюты парома.
После хорошего русского простецкого Зарубина, где мы услышали родную речь не только друг от друга, и где был настоящий, только огромный, татарский п?р?м?ч в местной кафешке, – нас ждал еще длинный переход до Владивостока.
На пароме я освоила корейский способ отдыха: лежа на полу, на циновке, точнее, на тонком стеганом одеяле. Приспособила к этому и соседку Вальтрауд (Эрнст), стриженую немку –подростка лет 44 – х, и так мы вели более –менее философскую беседу, что –то там о рациональности. Другая наша соседка, пожилая турчанка Зухал Кара –Карахан из Измира, постоянно исчезала: восстанавливалась со своими соотечественницами. Так же вела себя и четвертая, Марина; она все время искала какую–то свою подругу. Вальтрауд тоже обыкновенно порхала по всему парому, так что я часто могла быть одна. Но тянуло на палубу, даже сквозь пресловутую усталость, – потолковать, пообщаться, посмотреть на разлегшийся в немыслимой раме океан. Волны, ветер, простор; ультрамарин постепенно уступил место серо – голубой вуали. Были моменты, когда линия горизонта скрывалась в белесой дымке, море сливалось с небесами, став каким –то светящимся эфиром, и мы говорили, что это философский туман, туман, подобный философии.
В Казани дожди и не более +12°. Так же было в Новосибирске, когда мы добрались туда после красноярской жары. Отвратительная погода испортила пребывание в Академгородке – коммунистическом обществе братьев Стругацких. Однако плохая погода поразила меня в самое сердце еще во «Владике» – Владивостоке.
…В сизо–сиреневых сумерках по краю океана заплавали темные на серой воде громады островов. Мы все вылетаем на палубу, как по команде «аврал!!», когда по народу разносится весть: ОСТРОВ РУССКИЙ! Это – наша родина, это далеко, но остров–то нашенский!! На вид просто большая сопка, достаточно угрюмого вида. Пошел мелкий дождь, смешиваясь с брызгами волн. Стемнело. Люди стали напрашиваться в гости в те каюты, которые находились по правому борту и имели иллюминаторы: не прозевать швартовку. Наступила черная ночь; в ней через время обозначились цепочки костровой пыли, которые приближались, удлинялись и увеличивались, набирали интенсивность и, наконец, стали портовой гаванью, а над нею, вторым и третьим фестонами, – и собственно «городом нашенским», желанным и нежеланным Владивостоком.
Нежеланным – для меня – только потому, что это было занавесом Кореи. А вообще–то говоря, посмотреть на этот самый дальний город на самом дальнем востоке очень хотелось!
Паром опоздал прибытием
…Подогнали два автобуса, погрузились, поехали по какой –то серпантине в сопки. Город шевелился огнями, не очень ярко и не очень светло, но кое–что было видно: красивенькие скверы, здания и мужественного вида памятники. Прижатый сопками к побережью, Владивосток лепится по их подножьям, и все улицы длинными лентами змеятся, змеятся, извиваются, удлиняя пути; а если не ехать, а просто пойти поперек, то окажется, что все расстояния очень небольшие. От нашего Дальневосточного университета до молла, где нас кормили обедами и ужинами в ресторанчике русского стиля, до парка на набережной и гостиницы с нелепым заявлением «Экватор» над входом – по 15–20 мин. быстрой ходьбы. (Если бы не сопки. Ходить приходится либо вверх, либо вниз, и крайне редко – горизонтально). Но в тот вечер по приезде мы ничего еще не поняли, и город показался большим.
Гостиничный номер меня потряс с непривычки. В туалетной комнате не закрывается дверь и нет лампочки; оконные рамы разбухли от дождей, грязные, толстые, подоконник тоже весьма нечист; обшарпанный холодильник небольшого размера трещит и грохочет не хуже нашего гигантского парома. Впотьмах пройдя к предполагаемому шкафу, наступила обожженной босой ногой на куски штукатурки, преспокойно валявшиеся на полу! Боже мой, я знала, что культурный шок будет, но помилуйте, в такой степени!! Крошечная душевая на четверых; я, конечно, в очереди последняя, со своей гривой волос (когда–то гордостью, когда –то наказанием). Ночь бездарно уходила, не принося отдыха, и только под серенькое дождливое утро мне удалось часа 2–3 поспать. Одно оказалось прекрасно: тончайший шелковистый хлопок лебяжье –белого белья был тот самый, корейский, видимо, импортный, ОТТУДА. Больше таких простыней мне нигде не встречалось, да теперь уже и не встретится.
Рано утром нас под бичами погнали на завтрак; я притащилась, невыспанная, в последних рядах, когда все уже было съедено. Ни хлеба, ни кофе, ни воды для чая, ни посуды, ни приборов. Остались на мятом алюминиевом поддоне какие – то невнятные хлопья типа капусты, и в соседнем чане – штук пять маленьких сосисочек, есть которые совершенно не хотелось.
Слева под руку подошел и встал, потягиваясь посмотреть на раздаточный стол, беленький – беленький мальчик, типично русский Ванёк, такой свой после черноголовых корейчат. Что? – ласково улыбаюсь и спрашиваю малыша, – что, маленький, сосиску хочешь? Молчит. Хочешь со – си – ску? Уи, мадам, отвечает. А за ним уже спешит папа–Андре, а с высокого подиума–ложи улыбается мама, Франсуаза…
ДВГУ, Дальневосточный государственный университет, мне в целом весьма понравился. Люди очень серьезно отнеслись к конференции: «Современная философия в контексте межкультурных коммуникаций». Она шла два дня; после первого пленарного заседания ко мне подбежало местное TV, и я давала 10–минутное интервью, которое, говорят, назавтра наши увидели в новостях. (А в Казани – нет, не давала интервью, поскольку те, кто подошли, запросили по–татарски… надо было их на Билалова и Барлыбаева перенаправить! Не сообразила…) В перерывах нас кормили на убой. Возили по захолодавшему, заветренному и намокшему городу на впечатляющую экскурсию; причем я боялась заболеть, поскольку замерзла на дождливой набережной под героические рассказы, а потому не вышла впоследствии на высокую смотровую площадку на Орлиной сопке, не сделала панорамных кадров, не полюбовалась Великим Тихим…
Зато проехаться на прогулочном пароходике по Золотому Рогу мимо острова Русский, до края то ли Амурского залива, то ли Петра Великого, я, конечно, не преминула. Интересно, что на эти короткие два часа почему –то выглянуло совершенно июльское жаркое солнце. Народ, вдарив по горячительному, поднялся на палубу, вертеть головами, общаться, слушать объяснения гидов… нет, я осталась сидеть в душном салоне, глазея в грязные заляпанные окна на серо–зеленые в барашках волны, опасаясь простудиться… о Санта Мария!