Дневники
Шрифт:
24. [VII]. Пятница.
Телеграмма от Юговой114, поздравляющая с успехом “Пархоменко”. Есть фраза — “москвичи в восторге”! Был в Союзе у Джа-
117
нибекова. Похоже на то, что получу пять тысяч рублей уже поти-ражных. Отдал отрывок из романа для “Правды Востока”. Спор по поводу стих[ов] Гафур Гуляма115, тоска по сыну.
Узбекские писатели слишком много пишут о том, что они ожидают обратно своих детей. Это демобилизует.
Я заступился. Меня вежливо выслушали, но спорить не стали. Говорил вчера
Кома, наверное, наслаждается в санатории.
25. [VII]. Суббота.
Разговор с Лежневым, который сидит завешенный ковром в большой комнате. Он рассказывает, как Алимджан хотел “забронировать”, т.е. освободить от мобилизации, одних узбеков. Входит М.Голодный, о котором только что сказал Лежнев: — Ну что с ним сделаешь, он не хочет ехать на фронт, ссылаясь на свою язву желудка, возникшую из-за патологической трусости.— За Голодным идет немец в спортивных штанах, в нашей рубашке, но одетый так, что она выглядит по-немецки. Немца, не помню его фамилии, мобилизовали — он получил “явочную” повестку, где между прочим напечатано, что он должен быть острижен. Немцу 47 лет, в прошлую войну он был обер-лейтенантом т- коммунист. Из-за порока сердца его не взяли даже на всеобуч. Больше всего его почему-то возмущает “острижен”. Он проводит по лысине, открывающей почти весь череп, и говорит:
— Яне буду похож тогда на немца. Как мне работать среди пленных? Про меня могут подумать, что я русский, хорошо говорящий по-немецки.
Его движение означает — у меня немецкий череп и мне будет очень неприятно, если меня сочтут русским. Лежнев звонил военному комиссару и в ЦК,— я бы такого коммуниста в армию не взял...
Позвонил какой-то тип. Сказал, что он сотрудник НКВД и желал бы ознакомиться с рукописью Комаровой117, находящейся у меня. Я спросил — для чего ему нужна эта рукопись? Он ответил неопределенно, что нужно. Тогда я сказал, что я отдам эту рукопись Алимджану, где ее и можно получить. Обедая, я рассказал
118
этот эпизод Янчевецкому, тот сказал, что Комарова объявила голодовку, что ее в Союзе забыли, что Иванов не возвращает рукопись. И тут же оказалось, что у Янчевецкого есть другая рукопись.
Мишку и Олега Погодина ограбили на Комсомольском озере. У Олега отняли три рубля, у Мишки рубль. Когда ребятишки попросили обратно трамвайные билеты, их им вернули.— Вот бы чем интересовались голубчики, а не рукописью Комаровой!
26. [VII]. Воскресенье.
Выписывал для “Кремля” и мечтал о поездке в Чимган. Вечером пришел Зелинский, мы сидели с ним на берегу Салара под луной и в прохладе. Он говорил о новом будто бы методе агитации и пропаганды, вводимом ныне,— говорить правду, без прикрас и лжи.
Когда я вернулся, мне сказали, что был у меня в доску пьяный Погодин, приехавший сегодня.
27. [VII]. Понедельник.
Отрецензировал бездарную вещь Комаровой “Впотьмах” и столь же бездарный сборник рассказов, собранный издательством “Советский писатель”. От сборника впечатление такое, что русские литераторы
Читал Гофмана и Курс торгового права — сейчас то и другое одинаково фантастичны.
Информбюро,— в эпизодах,— сообщает, что немцы ворвались в Ростов и подбрасывают новые силы к Воронежу (перечисляются несколько дивизий). Боюсь, что обоим грозит гибель, если они не погибли уже.
Несомненно, настоящее несет в себе зерно будущего. Шальная недвижность 1912—14 гг. уже принесла шальное стремление 1917 года и последующих. Я не говорю о людях идеи,— а об обывателях, весьма странный облик принявших в России и так же странно проявивших себя. То же самое и сейчас. Вчера ночью кто-то, видимо, шел мимо, зашел во двор, возле окна лежала сумочка жены Финна,— он и украл. Воров и мазуриков — неисчислимое количество! Это — семена. Какие же они дадут всходы? Да и вообще что
119
идет? Кажется, и самые наивные перестают думать, что это очередная кампания — “побить фашистов”?
Сельвинский, по словам Зелинского, спасся из Керчи, переплыв залив на шине. В его стихах о России — есть строфа, где он говорит, что он любит своих учителей: “от Пушкина до Пастернака”118!
Пожалуй — это самое удивительное, что я видел в эту войну. До войны надо было бы съесть шину кокаина, чтобы вообразить будто бы “Красная звезда” способна напечатать подобную строфу: Пушкин — и рядом с ним Пастернак!
Со слов Луговского (говорит П.) — “В армии — апатия. Водочный паек прекратили, а то напьются — а, ну вас”. Я встретил Погодина. Идет с бутылками.
— Мне поручили написать пьесу: “Сталин и защита Москвы”119. Я спрашиваю — в чем дело? Что за чудо под Москвой? — А какое тут чудо. Просто уложили три миллиона и закрыли живым мясом проход. Если бы не зима, быть бы чуме.
Открытие выставки детского рисунка в Узбекистане. Выставка — первая. Нет масла и почти нет рисунка пером. Скульптуры тоже.— Между рисунками несколько отрывков воспоминаний детей о войне. Вот это действительно страшно и нигде не показывалось. Сын пишет: “Папку с мамкой убили, когда я подошел. Я их сдвинул, чтобы они лежали рядом, и побежал дальше”.
28. [VII]. Вторник.
Отдали Ростов и Новочеркасск. Самое подавленнейшее настроение, какое только может быть. Столько было звону, когда взяли Ростов, а теперь... Несчастные мы? Что нас теперь может спасти — и ума приложить некуда.
Встретился хромой на костылях Салье, переводчик “Тысячи и одной ночи”120. Он живет в библиотеке. Напряженно расспрашивал:
— Что будет дальше? Куда они пойдут? Туркестан не захватили англичане? Что нас ждет? Я лично устроен хорошо и ничего не боюсь, но я страдаю за всех.
Получил “Известия” за 22-ое. Рецензия на “Пархоменко” тощая и напряженная,— из чего можно понять, что я “Известиям” глубоко противен, а “Пархоменко” вышел не ко времени. Что-то скажет “Правда”121. Тоже, наверное, в этом роде?
120
Вечером пришла “Правда”. Рецензия короче, но более дельная. Но и там какая-то кислота — “исполнение задачи” и ни слова об искусстве.
29. [VII]. Среда.
Бои возле Батайска, т.е. немцы идут к Владикавказу.