Дневники
Шрифт:
Позвонил Герой Советского Союза Бочаров и пригласил прийти к нему завтра утром в 9 часов. “Молодая гвардия” просила написать брошюру.
17. [XI]. Вторник.
Утром пошел к Герою Н.Бочарову. Небольшого роста, горбоносый, белокурый, начавший лысеть, молодой человек в гимнастерке и синих брюках. В 1939 году он аплодировал мне, будучи командиром взвода танкового полка, во Львове, в Доме Красной
196
Армии, когда я читал отрывки из сценария “Александр Пархоменко”. Сейчас он — помощник командующего армии и политчасти. Два обстоятельства помогли
Позвонили из “Нового мира”, торопят с романом.
18. [XI]. Среда.
Утром родственница Маруси, нашей домработницы и воспитательницы детей, вернее няни, принесла мне бумаги. Она работает в типографии. Как она получила бумагу — бог ее ведает. Денег не взяла. Ей 27 лет, простенькая, худенькая, в платочке, работает печатницей. Тамара спрашивает:
— А где ваш муж, Паша?
— А он под Сталинградом. Он в штабе Жукова, их туда перебросили.
— Какой у него чин?
— Да и не знаю, точно. Вроде “капитан”, что ли! Ее подруга, тоже племянница Маруси, Тоня говорит:
— Он к ордену представлен.
Женщина эта была работницей у одной нашей знакомой,— не помню фамилии, такая кругленькая, белокурая,— была одно время у художника Тышлера194. Затем поступила в типографию,— и вот муж ее — капитан из штаба генерала Жукова. По прежним масштабам, Жуков вроде генерала Брусилова,— кто же был бы этот капитан? Сын банкира, крупного помещика, университетское, может быть и академическое, образование,— а теперь? И жена его не придает этому значения, да и он, небось, не очень — “направили на работу — и работаю”. Отрадно, но и грустно.
Иногда думаешь, что знания отстают от должностей. Ложь “Фронта” не в том, что таких событий не бывает, что люди не хотят учиться, а в том, что учиться некогда, да и не у кого и самое главное — короткое время. Мы его укорачиваем, столетие хотим
197
вместить в пятилетку, а оно, окаянное, как лежало пластом, так и лежит.
Немножко правил роман. Тамара пошла к брату. Бедняга лежит уже неделю почти. От донорства он обессилел и болезнь переносит плохо — 38,7, он уже бредит.
Зашел в квартиру на Лаврушинском. Холодно. Трубы не нагреты. На лестнице темно. Переулок разгружен и подметен. Ни звука, ни телеги, ни автомобиля. Утром оттепель, к вечеру подтаяло. Небо в тучах, и льдинки на асфальте блестят как-то сами по себе. Снег в канаве грязный.
Весь город в кино: первый день идут “Три мушкетера”.
Тамара пришла от брата. Ник[олай] Вл[адимирович] держит собаку, овчарку, на которую и получает паек. На днях было собрание собачников. “Прорабатывали” людей, которые сами съедают собачий паек, а собак кормят раковыми опухолями, получая их в Раковом институте. Когда Тамара, возмущенная и потрясенная, спросила:
— Но кто же дает им раковые опухоли?
— По блату сейчас все возможно.
И он же рассказал случай на даче. Упросили повара, кормившего какую-то
— Позвольте, мы вам дали!
— Мало.
— Что же мне собаке ведро надо?
— А мне меньше отпускать какая выгода?
Хлопочем у начальника московской милиции Романенко о прописке бывшей нашей домработницы Евд[окии] Труниной. Хлопочем, звоним, умоляем, письма шлем, Союз писателей шлет письма Романенко — неделю, другую. И, конечно, отказывают. А домработница Сельвинских прописалась через какого-то мелкого милицейского чина, дав ему литр водки.— Жидкая валюта!
19. [XI]. Четверг.
Обедал в”Союзе, рядом с Леоновым. При дневном, убогом московском свете, видно, что он сильно состарился. Пониже щек—
198
морщины, углы губ опущены, лицо дергается. Зашли к нему. Кактусы. Мне кажется, он их любит за долговечие. Смотрели книгу “Правда о религии в России”195 — неправдоподобно хорошо изданную. Так издавали только Пушкина в юбилей его смерти. Книга внушает какое-то горькое неприятное чувство. Религия и попы не только не раздражают меня,— но удивляют и наполняют уважением. Следовательно, вопрос здесь не в религии и попах, а в чем-то другом. Книга мне кажется нескромной, визгливой. Если это для заграницы, то все равно там книги издают лучше и никого не удивишь, не поразишь. Если для нас,— то кого можно из нас обмануть?
Леонов, как обычно, ничего не говорил о себе конкретно, а вздыхал неопределенно — что будет после войны, кто уцелеет, как дотянет, взорвется ли Германия сразу или будет тянуть. Так же неопределенно и я ему отвечал,— с чем и расстались.
Вечером — худ[ожник] Павел Дмитриевич Корин196. Раньше него пришла жена, круглолицая и молчаливая. Теперь она разговорчива — но говорит языком, как бы определить, популярным, книжным. Так, например, она совершенно точно, словно для экскурсии, описала, как в Музее изящных искусств провалился от бомбы стеклянный потолок, чердак завалило снегом (это было в прошлом году) и когда оттаяло, то потекло в подвалы, где лежали картины. Летом картины вытащили в зал — сквозняк от выбитых окон — просушит. Их обтирали пуховками. Белая плесень образовалась от лака. Но очищать нельзя, т.к. мастичного лака нет... Попозже несколько пришел Корин, в бобровой, на беличьем меху шубе, в сапогах и черной суконной рубахе,— и тоже изменившийся, если не внешне, то внутренне. Он стал суетлив. Разговор шел об их жизни здесь, и как они писали плакаты в Большом театре, как получили группу “Б” ЦДРИ. Что-то упомянули Кончаловского, о его религиозности. Тогда Корин сказал:
— Чтобы говорить о своей религиозности, надо выстрадать это право. Хорошо теперь быть религиозным, когда это можно, а что раньше? Кончаловский — артист. Талантливый, свою полку будет иметь в истории живописи, но это только художественная кожура, а не великий художник, как А.Иванов, Суриков, Серов, Нестеров. А он ведет себя как великий, и — не умно. Он не религиозен. Он играет в религиозность, как, впрочем, играет и в искусство.
От Кончаловского перескочили на капусту, которую заготов-