Дневники
Шрифт:
Та же Евг[ения] Казимировна в сильном волнении. С.Михалков сказал ей,— он только что приехал с фронта,— что немцы начали наступление на западе.
Михайлов сидел долго — ему, по-видимому, хотелось что-то сказать мне, но Андроников пересидел его,— и он ушел. Он же сообщил, что Пэтен назначил своего заместителя адм. Дарлана командующим африканской армией, взамен... Дарлан прилетел, и его взяли американцы в плен, вместе с тем, кого он должен был сместить. То-то теперь расскажут о Пэтене, Лавале, и гитлеровском режиме во Франции. Говорят, что немцы хотят заключить мир с Францией, чтобы та присоединилась к блоку “оси” и вступила в войну. Американцы?
— Возможно, что высадятся в Марселе, Сицилии, а может быть, в Греции?
На сердце у многих полегчало. Правда, нельзя не согласиться с Михайловым;
— Сталин говорит, что второй фронт будет тогда, когда с нашего фронта отвлекут 80 немецких дивизий, и он прав...
Тем не менее, а то, что происходит,— приятно и волнительно. Ведь, отвлечение 80 дивизий может произойдет и по одной, по одной...
190
11. [XI]. Среда.
Утром позвонил Войтинской. В доме у ней холодно, она говорит простуженным голосом. Разговаривали об авансе, который мне обещали выписать “Известия”. Затем она сказала:
— В три часа ночи мне позвонили взволнованным голосом и сказали, что они открыли второй фронт. Они высадились в нескольких местах...
— В Европе или в Африке?
— Не знаю точно, но что были новые телеграммы. Я их не дождалась и ушла спать.
Вскоре позвонил Михайлов.— Он устраивается в гостинице, спрашивал — как. Я ему сказал о втором фронте. Он ответил презрительно:
— Наверное, высадку в Африке они и называют вторым фронтом.
Тема для карикатуры. Человек стоит перед московскими афишами, на которых всюду напечатано: “А.Корнейчук. "Фронт"” и говорит: “Они не могут открыть второго, а мы сразу открыли четыре”.
У газет много людей. Читают через плечи друг друга — все об Африке. Всюду повеселевшие лица. Слух — правительство Виши переезжает в Версаль. Немцы оккупируют всю Францию.
Ходил в “Известия” и “Новый мир”. Пытался достать денег. Нету. Я все еще не впряжен в московскую телегу: за роман не получил ни копейки. Начали занимать. К тому же хлопоты о квартире: Югова хотят переселить к нам, к нам же Шкловский... В “Новом мире” Гладков говорит:
— В 1920 году было легче. Само собой, что мы были молоды, но кроме того, была — свобода! — Он говорил многозначительно: — Свобода-а!
— Тогда было “государство” и “человек”,— заметил Замош-кин.— А теперь одно государство.
Затем, как и все, начали сравнивать — в каком городе лучше. Гладков рассказывал о голоде и холоде в Свердловске. Оказывается, что ни один город наш не приспособлен к войне. Всюду обыватели ненавидят приезжих, вредят как могут, всюду нет воды, холодно, нет еды, грязно... тьфу!
Вечером приходили родственники Тамары. Сидели чинно, спокойно, выпили по бокальчику вина. Разговор велся на тему: где
191
такой-то, что с таким-то. “Убит. Ранен. Уехал в Сибирь, Среднюю Азию”. Дочь Зиллеров186 воспитывает малютку Семеновой, балерины, и ради девочки уехала в Среднюю Азию. Сами Зиллеры тоже взяли какого-то пятилетнего... Несчастье их узнал по одной реплике. Уходя, Кл[авдия] Ив[ановна] Зиллер сказала:
— Приходите, Вс[еволод] Вячеславович], в гости. Для вас я, так и быть, возьму купон на водку. Нас, ведь, Тамарочка, лишили трудящихся иждивенцев,— в ноябре жиров и мяса...
— Как так? Муж ее пошутил:
— Вырезали жиры и мясо. И все рассмеялись,
— А я думаю, что немцы слабее. Ведь, если они с нами,— голодными, раздетыми, беспорядочными,— ничего не могут сделать, значит у них самих не лучше.
Стали говорить о беспорядках, сопутствующих войне, о голоде почти неизбежном, но все же в словах Кл[авдии] Ив[ановны] есть правда. Ник[олай] Владимирович] сам складывает печь. Разговор всех вертится вокруг того,— какая у кого в доме температура.
Никулин сказал, что немцы высадились в Кипре.
12. [XI]. Четверг.
В два часа Тамара собралась было идти за деньгами в “Известия”, где я просил выписать мне 1.000 рублей. Позвонила. Оказывается, выписали мне за статью 400 рублей, но и те заплатят завтра. За номер в гостинице не плачено четыре дня. Тамара заняла 200 рублей у Гусевых,— и заплатила. Со злости, и отчасти потому, чтобы переписать рассказ “Шумит дубравушка к погодушке”187 я не пошел обедать. Живу на редкость одиноко. Гостиница переполнена знакомыми, но я был только у одного В.Гусева. Никто не звонит мне, и я никому не звоню по телефону.
Немцы оккупируют неоккупированную зону Франции. Перемирие в Сев. Африке. Немцы высадились в Тунисе.
Вечером — спектакль “Кремлевские куранты”. Пьеса беспомощная, повторяет сотни подобных, но играют очень хорошо. Настроение публики — “еще более твердое”, выражаясь языком дипломатическим, чем 7 ноября. Тогда было напряжение, каза-
192
лось, все ждут — сейчас упадет бомба, и надо будет бежать. Ходили углубленные в себя. Сегодня,— смотрят Друг на друга, смеются,— обычная, пожалуй, с чуть-чуть повышенным настроением, толпа Художественного театра. У подъезда, как всегда в дни премьер, два ряда людей, спрашивающих: “Нет ли у вас лишнего билета?” Сидели рядом с Леоновым. Покашливая — от табаку,— коротко, он жаловался, что ему в эти два года было страшно тяжело, как будто кому-то было легче, и он только один имеет право не страдать, не бегать, не голодать. Пьеса его уже принята в МХАТ188. Лицо у него стало одутловатое, волосы длинные,— и если он раньше походил на инженера, из тех, что прошли рабфак, то теперь он писатель. Кажется,— под бременем своих писательских тягот, он стал сутулиться. Удивительное дело, никогда он мне ничего дурного не сделал, да и я тоже,— и между нами, в общем, были всегда хорошие отношения, но редко меня кто, внутренне, так раздражает, как он. По закону контраста, наверное?
Гусев сказал, что была речь Черчилля, в которой он сообщил, что русским было объявлено — второго фронта в 1942 году не будет, и пикировка из-за второго фронта происходила для отвода глаз.
13. [XI]. Пятница.
Рано утром принесли рукопись моего романа из “Известий”. Войтинская не только не заикается о напечатании отрывков из романа, который они считают хорошим, но даже не печатают моей статьи. Душевно жаль историков будущей литературы, которые должны будут писать о нашем героизме, стараясь в то же время и не очернить людей, мешавших этому героизму. Чем дальше, тем винт закручивается туже. Любопытно, дойдет ли до какого-нибудь конца или это завинчивание может быть бесконечным.