Дневники

Неизвестно

209

Скоро начнется, говорят с 15-го, переосвидетельствование белобилетников. По новому правилу брать в армию будут всех, кто хоть сколько-нибудь годен. Правил роман. Успешно.

 

3. [ХII]. Четверг.

Ходили в милицию прописывать Дуню и Тамару. Тамаре выдали разрешение на прописку, Дуне отказали. Разыскивал “Вулкан”. Этой окаянной повести не везет. Нашел рукопись, но не хватает последних, не то трех, не то четырех страниц. Как быть? Читать без конца? “Гордая полячка”, не приведи бог, обидится еще больше. Попробую

завтра найти рукопись, которая была передана, перед войной, в “Красную новь”.

Звонила О.С.Войтинская, предлагала вступить в штат “Известий”.

“Военно-Мор[ское] изд[ательст]во” предложило ознакомить их с романом “М[атвей] Ковалев”²⁰⁵. Я дам. В конце концов не все ли равно, где печатать? Лишь бы скорей вышло.

Читал М.Карина* “Классификация выводов”. Любопытно.

Письма от ребят. Они еще спокойны, не знают, что им ехать в Москву.

Днем перерабатывал роман, вечером позвонил Ливанов и я пошел к нему. Вхожу, он стоит пьяный, бледный посередине комнаты.— Что такое?

— Я думал дать ему по морде. Но вспомнил Ваську (сына) и решил не буду. Еще убьет.

— Да кого?

— Охлопкова. Вошел ко мне: “Дай водки”. У меня на столе пол-литра: “Я достал для дружка, Всеволода Вячеславовича хочу угостить”.— Он выпросил полстакана. Дал. Обнимаю его, а у него во внутренних карманах, с обеих сторон — по бутылке водки. Ну не сука ли?

Выпили. Ливанову мало. Он затосковал. Звонит к Шостаковичу — уехал. К Толстому — дочь больна менингитом. К певице, жене Гаркави²⁰⁶ — уехали. К дирижеру Самосуду²⁰⁷ — спать ложится. К Довженко — тоже спать ложится, завтра надо работать... Тьфу! Берет трубку:

— Корнейчук? Сашко! Это Ливанов говорит. Я, Сашко, в

__________

* Описка; должно быть М.Карийского.

210

твоей пьесе играть не буду. Отказываюсь. Почему? А сейчас приду, объясню...— Ко мне, пьяно улыбаясь,— видишь, как говорить надо, с ними, сволочами. Пойдем.

— Пойдем, сначала, в ресторан, может быть, там достанем.

Пошли в ресторан, пустой, холодный. У дверей стоит пьяный милиционер и громко, матерно, ругает директора, который не дает водки. Столики без скатертей. Свет в одном углу ресторана. Обедают в пальто. Нашли директора, седого, в смокинге, воротничок и манишка проношены до дыр.

— Разрешите познакомиться, Ливанов, народный артист, лауреат. Вс[еволод] Иванов — лауреат... Ваше имя?

— Сергей Иванович.

— Какое хорошее русское лицо! Вы русский и я русский. Мы бьемся с немцами...

— Да, вот двух сыновей подставил...

— Двух сыновей. А самому?

— Самому 75. Четыре войны видал.

— Ай-яй-яй... Я вас в “Стрельне” видел?

— Нет. Я был директором “Яра”. Я вывел в люди Плевицкую, Собинова...

— Ай-яй-яй! Сергей Иванович, дайте водки.

— Водки нет!

И так в продолжение часа. Ливанов хвастался Россией, седыми бровями и голубыми глазами Серг[ея] Ивановича, собой, мной, Худож[ественным] театром, а лакей холодно говорил:

— Водки нет!

Наконец Ливанов сказал:

— Ну, черт с ним. Пойдем к Корнейчуку. Тоже сволочь, но что поделаешь.

— Может не ходить?

Пошли. Получилось черт знает какое хамство. Борис, видимо,

считая В.Василевскую за дуру, кинулся к ней с комплиментами — гордость полек, грация, строгость, красота. Где-то он видел ее фото — красивая, с обнаженными руками... Не только слушать, но даже и писать сейчас противно. Ванда Василевская, умница, страшно злилась и перебирала чашки, чайник, кипевший на плитке, ответы ему несложные:

— Но, у нас нет водки.

Ибо Ливанов после каждого комплимента просил водки. Затем он начал хвалить свою жену — “немыслимых польских кровей! —

211

Когда ехали в Париж, то в поезде офицеры встали, услышав ее фамилию. Королева”. Все это становилось невыносимо скучным. Он говорил один все время. Я подошел к нему и сказал:

— Пойдем, Борис! Я знаю, где достать водки.

Он, к удивлению, встал и пошел. Я сбегал в номер и выпросил у Тамары четверть литра. Ливанов выпил и успокоился. Пришел Р.Симонов²⁰⁸, ночующий у Ливанова, седеющий, в цветной жилетке, величественный король, уже снявший грим. Я ушел.

 

5. [XII]. Суббота.

Скользко. Падает снег. Идти трудно. Я побывал в клубе писателей, съел отвратительный обед, зашел к дочери Мане, но никого там не застал, пошел по книжным магазинам — книги плохие втридорога, продавцы все незнакомые, меня никто не знает. В филателии, в течение года не поступало марок Отечественной войны. Устал. Иду сутулый, унылый. Толпа, как из помойного ведра вынута.

— Товарищ Иванов? — слышу голос.

Вглядываюсь. Лицо незнакомое. Командир. Навеселе, явно.

—Да.

— Разрешите представиться, товарищ Всеволод Иванов. Гвардии подполковник Корольков. Сибирскому казаку — от Донского привет. До свидания.

Идет.

— Позвольте, товарищ Корольков. Да вы хоть расскажите, кто вы такой.

— Не могу. Отпущен на один день из-под Ржева. Иду, разношу приветы. Пишите книги, Всеволод Иванов, а мы будем рубать немцев.

И ушел, чудак...

Вечером пошли к Надежде Алексеевне. Она сидит в спальне. Палисандровая кровать покрыта синим вышитым китайским покрывалом и украшена деревянной гирляндой, цветы, туалетный стол, сферический столик из карельской березы, столик красного дерева. Она сидит в собольей шубке на кушетке красного дерева, прикрыв ноги пледом. Седая дочь Шаляпина²⁰⁹ рассказывает о том, как управдом расхитил архив ее отца, как племянник Шаляпина жил на то, что он “племянник”, как она читает от Литературного музея, чтецом, тут же Зильберштейн²¹⁰, редактор и бес-

212

тия. Надежда Алексеевна стала жаловаться на Ливанова: пришел в гости, выпил, говорил о себе и жене весь вечер, не дал играть Шостаковичу, заставил молчать А.Толстого,— и просидел до 9-ти часов утра.

Жена Толстого принесла фотографию мужа и карикатуры. А[лексей] Н[иколаевич] давал пояснения, а затем произнес:

— Прогнозы. Немцев побьем. Сейчас сокрушают Италию. Ведь что сказал Муссолини? Представьте, что вождь, скажем, Сталин,— сказал бы “Бегите из городов в деревню”, что бы с нами сделалось? Гм... Убежать можно, даже в пещеру залезть, а карточки от кого получать, продовольствие?