Дневники
Шрифт:
219
приказы... переполох продолжается — доныне. На другой день, к удивлению страны,— появилось “ё”, видимо, для того, чтобы удобнее писать на заборах “е... мать”.
Ночью разбудил голос, глухо читавший что-то внизу, под полом. Я вскочил, вставил штепсель — радио закричало, перечисляя трофеи. Трофеи большие, настроение — было упавшее,— у жителей, завтра, несомненно, поднимется.
13. [XII]. Воскресенье.
Вечером был профессор И. Розанов с щелкающими зубами, глушивший водку необычайно стойко; его жена, редактор всех словарей222
14. [XII]. Понедельник.
Днем болела голова — вчера, незаметно, переложил в себя водки. Ходил в Лаврушинский, перебирал книги. В квартире холодно и грязно. Тамара устраивает прописку Дуне. Я взял денег в сберкассе, написал записочку как депутат в деревоотделочный завод где-то за Савеловским вокзалом, чтобы Анне Павловне выдали обрезков. Анна Павловна еле ходит от слабости — видимо, все, что добывает, скармливает дочери. Я оставил денег побольше,— да что купишь на эти деньги?
Завернул в “Известия”. Равинский предложил мне напечатать в газете отрывок из романа, статью о капитане Сгибневе, которую я сейчас пишу, и статью о партизанах. Затем опять пригласили на службу. Но так как ничего обольщающего я от них не услышал, то я сказал, что “подумаю”.
Только поговорили о партизанах, ан они тут как тут. Пьем вечером с Тамарой чай,— звонят Бажаны: не придете ли повечеровать. Тамара согласна, но с условием: так как Всеволод Вячеславович вчера переложил, то нельзя ли без водки.— “Можно, но ведь водки-то всего пол-литра”,— отвечает Нина Владимировна, жена Баждна, красавица-дама.
Пришли к Бажанам. Разговор о пошлости М.Прево, роман ко-
220
торого я дал прочесть Нине Владимировне; о Пастернаке, вечер которого состоится завтра, и его манере чтения и что, возможно, он прочтет отрывки из “Ромео и Джульетты”223. Разговор почему-то перекинулся на то, что я сейчас делаю,— я сказал о статье, описывающей какого-либо организатора партизанского, и спросил у Миколы Платоновича:
— А ведь у вас, наверное, есть партизаны знакомые?
Дело в том, что Микол[а] Плат[онович] редактирует газету “За Радянску Украину”, которую сбрасывают с самолетов по оккупированной Украине.
— Есть хороший партизан, да он лежит в больнице, как раз там, где Андроников. Хотя позвольте!..
Он взял трубку и почтительно стал разговаривать с кем-то, приглашая зайти. Через полчаса пришел человек с мясистым лицом, подстриженными усами, черными, со шрамом на лбу, в ватных штанах и грубых сапогах. Это — Герой Советского Союза Федоров, бывший секретарь Черниговского Обкома, ныне — вождь украинских партизан “генерал-лейтенант Орленко” на Украине и “генерал-лейтенант Сергеев” в Белоруссии. В Москву, кроме Федорова, прилетели еще двое — маленький, черненький, “мое ГПУ”, сбросившийся на парашюте:
— Мне говорят: “Не поедете ли на Украину?” — Отчего не поехать? — “Но придется сбрасываться”.— Я думал — приземлился. Сбрасываться, не сбрасывался, с вышки не спускался, но так как люблю спорт, то нырял в воду. Думаю, не страшнее
Едет. Дернешь. Он и летит кверху. Они звери. Детей, малюток в огонь бросают. Ну меня убьют, его, его — понятно. Пусть жгут, но дети при чем! Вот такие. Пришел восьмилетний: “Батько, мамку спалили, хочу мстить”.— Он указал на соседа — вот мститель. 63-х убил немцев.
Указанный, белокурый и, видимо, очень сентиментальный че-
221
ловек, с перевязанной узким бинтом головой. Он — бывший студент Нежинского пединститута им. Гоголя. В комнате очень тесно, жена, только что приехавшая к нему, сидит у него на коленях, в завитых покрашенных волосах, лицо испорченное, не в смысле дурной испорченности, а просто от плохого употребления крема, и он играет стеклянным ожерельицем на ее шее. В комнате еще газетчик, лысеющий человек в овчинной безрукавке, отправляющийся к партизанам и уже отточивший (это буквально) финский нож, а для чего — следует дальше рассказ Федорова, после того как А., бывший студент и учитель,— ушел спать, так как недомогает, ибо контужен:
— Он молодец! Приводит шесть немцев. Среди них — обер-лейтенант, такой здоровый кобель. Ну что с ним делать? Нам пленных держать нельзя. Я только трех французов держу для интереса. Говорят, мобилизованные. Они у меня свиней пасут. Один торговец, а другой — учитель, что ли. “Гонку” в лесу давать нельзя, чтобы не открыть место пребывания отряда.
— Мы их, либо “шаблюкой”, либо ножом. Приставишь нож к горлу: “капут Муссолини?” — “Капут”,— говорит.— “Гитлеру капут?” — “Сталину капут”,— отвечает. Ну как тут не зарезать?
С обер-лейтенантом получилось красиво! — говорит Федоров, кладя мне на колено маленькую горячую руку.— Ударил он его ножом. Два раза. Тот плещется на земле и все, как гусак, та-ла-ва-ла, по-своему. Тогда он ему вот сюда,— показывает Федоров место под подбородком,— поворачивает нож, грудь придавил ногой, кровь так и брызжет. Красиво!
— Чего же красивого?
— А как же не красиво? Думаете, нам от них легко? Есть село Елань. Присылают немцы — выбирайте старосту и полицейских... А полицейские есть из наших, жестокие!..— “Не хотим”. Все село сожгли. Они ушли в леса и кое-как живут.
— Чем же живут?
— Посеяли на полянах просо, картофель, пшеницу. С того и живут. Половина у меня в отряде. Живут они там в землянках. Большевики!
“Большевик” — слово у него очень похвальное. Он рассказывает с начала, как они пошли. Несколько месяцев не было связи, наконец, накануне Нового года достали радистов. Усадили в избу...— “Свяжите меня с Никитой Сергеевичем, сидите сутки, двое” — но на всякий случай поставил караул — черт их знает,
222
какие они! Связались, передают привет.— “Ура!” Перепились и партизаны, и пришедшие крестьяне так, что не разберешь кто. Но пришедшие позже были у него тоже партизанами.