Дневники
Шрифт:
— Помилуйте, Ольга Дмитриевна! В Монголии болот нет.
— Высохли что ли? Ну, да их, болота! Я говорю о другом. Кузен по поводу юбилея Ньютона хотел речь сказать. Он говорит хорошо. Не дали. По бумажке надо, говорят, читать...
— Отказался?
— Куда там к черту, откажешься...
— Ну, почему же. Если настаивать...
— Посмотрю я, как вы будете настаивать в семьдесят лет-то...
— Я и сейчас-то не очень.
Она расхохоталась. Пришла жена президента. Я побоялся, что пригласят обедать (не потому, что я не хотел — все время есть хочется), а потому что могут подумать — обедать
235
Форш изумилась, что я пришел рано. А рано я пришел потому, что хочу зайти в гостиницу, узнать — нет ли телеграмм и писем от детей, а по дороге посидеть часик-другой у Бажана.
Вчера Союз прислал мне следующую бумажку, текст которой привожу целиком: “С Новым годом, дорогой товарищ. НКТ СССР помог мне оправдать взятую на себя общественную нагрузку: зайдите, пожалуйста, в Союз Писателей к Валентине Михайловне и получите 500 гр. шоколада ценой 34 руб. С приветом О.С.” Дальше неразборчиво, а жаль — надо б фамилию этого идиота записать в дневник. Шоколад выдавали в секретной комнате, по особому списку, Кашинцева чуть приоткрывала дверь и смотрела — кто стучит. Как бы то ни было, я взял шоколад с радостью, и отложил его — будет чудесный подарок приехавшим ребятам, если к тому времени в кабинет не влепят бомбу.
Все повеселели: три дня подряд наши берут по городу. Правда, города не ахти какие (Великие Луки, Моздок, Чернышков), но все же города, а главное — надежда. В газетах уже начинается победный визг фельетонистов,— и это отвратительно — до тех пор, пока не взяли Смоленск, ибо тогда и у меня голова закружится.
6. [I]. Среда.
Встреча с партизанами в санатории “Лебедь”. Записывал рассказы их часов пять. Устал, писать не буду в дневник, так как почти все уляжется в статьи, кроме разве одного утверждения старика Бошко:
— Партизанить сейчас труднее, чем в 18-м году. Не потому, что я старый. А потому, что немец стал умнее. Он нас — расслаивает.
7. [I]. Четверг.
Рождение Мани. Подарил ей полфунта дрянных конфет и кусочек шоколаду из того, что мне дали в Союзе. Она была счастлива и довольна. У них по-прежнему холодно, хотя времянка горит целый день.
“Известия” обещали позвонить в Ташкент, но, конечно, обманули.
8. [I]. Пятница.
Написал статью — партизаны-железнодорожники для “Гудка”238.
236
Из Ташкента ни писем, ни телеграмм. Буду опять просить “Гудок” помочь. Вчера, на имя Тамары, получил в гостинице письмо. Оно шло 1 месяц и 3 дня из Ташкента.
Позвонил в “Новый мир” узнать о судьбе своего романа.
Говорит Дроздов:
— Я должен вам, Всеволод Вячеславович, сообщить неприятное. Щербина (редактор “Нового мира”) думал-думал и решил не печатать романа. Он мотивирует тем, что роман — надуманный. Очень талантливо написано, но надуманно.
— Что же он раньше этого не сказал?
— Мне бы хотелось, Всеволод Вячеславович, чтобы вы не отвращались от нашего журнала.
— Не буду уверять вас, A.M., что я чувствую к вашему журналу восторг. Тем более,
Тот что-то промямлил.
Я говорю:
— Пришлите мне экземпляр.
Дроздов обрадовался, словно я его хотел смазать по роже, да промахнулся:
— Да, да, сегодня же. Какой номер вашей квартиры?
— Сорок два.
Неудачный номер!
Теперь долго, с месяц, наверно, буду думать, что все, что я пишу — надуманное. Как будто вся литература вообще — до Библии включительно,— не надумана. Но, бездарно надуманная литература кажется более убедительной. “По Сеньке и шапка”,— как сказал бы Лозовский.
Уф! С другой стороны, и легче — не выпустишь романа — меньше неприятностей, разговоров, больше ожидания в будущем. Но, одно, несомненно, плохо — денег будет мало. А дети приедут, а самому кушать... тьфу, какая гадость!
Однако без житейских гадостей не проживешь — понес в “Гудок” написанное и “надуманное”. Надо спросить о пайке, о телефоне, телеграфировать в Ташкент... привыкай, старик!
9. [I]. Суббота.
Вчерашняя беда, как оказывается, пришла не одна: сегодня забежала расстроенная Нина Петровна и сказала, что она вчера го-
237
ворила с Ташкентом. Тамара три раза повторила ей, что ребята поправляются и у них — нормальная температура. То же самое говорит и сегодняшняя телеграмма. Но, главное, как я и предполагал, болен Комка, и тоже тифом. Тамара просит денег — расходы большие. Да иначе оно и быть не может. Но, откуда мне взять денег? Роман не принят. Я могу, конечно, послать все, что у меня есть, но надолго ли ей их хватит? При самом крайнем напряжении сил я могу очерками выбить 6—7 тысяч. Нужно дать Ан[не] П[авловне] — хотя бы тысячу. Постыдное и гнусное положение. Скоты из “Нового мира” и Гослитиздата,— будь вы прокляты, негодяи!
10. [I]. Воскресенье.
Вышел на часок, прогулялся. Но, к сожалению, насладиться морозом трудно — был голоден. По воскресеньям из Клуба не дают пищи и потому питаешься “что есть”, а сего весьма немного. Сварили пустой суп, поели кашки,— живот вроде набил, и так как спал ночь плохо, все злился, то и заснул. По дороге, гуляя, завернул в гостиницу — взял телеграммы — одну от Тамары, беспокоится, вторая — из Узгосиздата, требуют рукопись,— иначе печатать нельзя! Бедняги. Они прочли отрывок в “Известиях” и сообщение о моем вечере, напечатанное в “Комсомольской правде”', и, небось, решили — вот роман! Хоть бы они напечатали. Но вряд ли. Волна “надуманности” дойдет и до них.
11. [I]. Понедельник.
Перевел Тамаре — 4.000. Завтра переведу еще 3.000. Это все, что у меня есть. Добывая гонорары, позвонил в Военмориздат, редакторы которого приняли роман239. Там мне сказали, что план бумаги в издательстве сокращен на 50%, и, естественно, романа они напечатать не могут. Так как, в конце концов, М. Эгерт, человек маленький и злиться на него глупо, то я сделал вид, что поверил в его довод, и сказал спокойно: