Дни моей жизни. Воспоминания.
Шрифт:
Но и дальнейший роман Левитана не был счастлив: он осложнился тем, что старшая дочка героини влюбилась в него без памяти и между ней и матерью шла глухая драма, отравившая все последние годы его жизни.
После разрыва с Левитаном Софья Петровна как-то вся словно потухла... По-прежнему в ее русской столовой собирались друзья за скромными ужинами, по-прежнему какие-то художники писали с ней этюды летом; были у нее и романы -- но все это было уже не то... Воспоминание о Левитане навсегда осталось для нее самым дорогим в жизни, и написанные
Она умерла совершенно неожиданно, летом, на этюдах -- и, в сущности, умерла благодаря той самой старомодной скромности и "благовоспитанности", о которой я упоминала: ей нужно было принять сильнодействующее средство, а ее комната находилась рядом с комнатой мужчин, -- и она предпочла не исполнить предписания доктора, чтобы не погрешить против своей конфузливости: результатом была смерть.
Была устроена посмертная выставка ее картин, у племянника ее сохранились ее заветные альбомы с рисунками Левитана, моими стихами и пр. и пр.
– - и больше не осталось ничего.
Первые потери
Эта самая зима, с которой началась моя литературная карьера, принесла мне первое страшное горе: неожиданно скончалась мама. Все последнее время мы жили вместе. У нас были две маленькие квартиры -- в одной жила мама, в другой, рядом, помещались мы -- сестра Аля, няня, Наташа и я. Мама тогда была счастлива и жизнерадостна, ее личная жизнь наконец сложилась светло, она в первый раз съездила за границу, и ее живой ум жадно воспринял всю виденную красоту: рассказам не было конца, ее милый смех слышался так часто, радовалась она и моим успехам, и как-то все улыбалось ей.
Вдруг она прихворнула. Она так не привыкла болеть, что и на этот раз не обратила никакого внимания на свое нездоровье: "Инфлюэнца, пустяки"... Но так как-то приваливалась на диван и была бледнее и тише обыкновенного. Только утром седьмого января, когда мы хотели пройти к ней, нам сказала няня, что мама лежит еще и чтобы ее не беспокоить. Но насколько никто не предвидел ничего рокового, можно понять из того, что вечером этого дня мы все собирались ряжеными к Щепкиным.
Почему-то я в это утро встала в злой тоске, беспричинной и непонятной мне... Чтобы рассеяться, пошла к Н.М.Медведевой, жившей в этом же доме. На мне было черное платье с белым воротником. Когда я пришла к Н.М., она взглянула на меня удивленно и спросила:
– - Что это вы, Таничка, в трауре?
И вдруг меня пронизал какой-то неописуемый ужас. Я сама не могла отдать себе отчета, почему, но до сего дня я помню это ощущение -- словно я заглянула в какую-то бездну и увидела страшное... Я не могла и у нее долго оставаться. Ушла домой и буквально места себе не находила... Как сейчас помню: Наташа сидела в качалке, а Аличка у нее на ручке кресла, обе покачивались и что-то напевали... А я ходила взад и вперед и не понимала, отчего мне так невыносимо тяжело.
– - Идите... идите прощаться с мамой...
Я даже не удивилась, точно именно этого и ждала, -- и только кинулась туда. Но мамы уже не было в живых. Смерть ее была мгновенна. Она, как мне потом сказали, только в это утро сказала близкому человеку, что с ней, и когда немедленно вызвали докторов, оказалось, уже поздно: у нее была уремия.
Описывать этого времени я не стану. Я совершенно потеряла сознание времени, жила в невыразимом отчаянии и ужасе. Первая смерть в моей жизни, да еще смерть любимой матери, потрясла меня до основания.
Когда в день похорон я вернулась с кладбища, дома меня ждали двое рассыльных из театра. Оказалось, что я забыла, что вечером играю. Было уже поздно. Я сказала им, что не поеду, что не могу играть, но тогда они заявили, что надо мне самой поехать объяснить это Коршу, а что им не велено без меня возвращаться. И вот я поехала в театр. Я начала просить Ф.А. освободить меня. До сих пор не понимаю, к чему была нужна эта жестокость, кому был важен нелепый водевиль, который мне предстояло играть: но Корш ни за что не согласился отпустить меня. Он стал мне говорить банальные актерские слова о дисциплине, о том, что актер все равно что солдат на посту, должен исполнять свой долг...
Не помню, как меня загримировали, как меня одели... не помню, как я играла, как по инерции двигалась по сцене, смеялась и говорила какие-то слова...
А перед глазами был мрак и ужас.
После этого я заболела, и проболела довольно долго, и тут-то я и решила бросить театр бесповоротно.
В этом я никогда не раскаивалась.
* * *
Этот год оказался необычайно жестоким... Я потеряла и Константина Степановича.
Наши отношения с ним в Москве, как я говорила, уже вошли в новую колею: мы виделись урывками. Встречались где могли и как могли. Сходились частью на людях -- и чувствовали, словно нас море разделило: хотелось протянуть друг другу руки, с прежней полнотой говорить друг с другом, смотреть в глаза... И встречи были для нас и тяжелы, и радостны... Но все же радостны. Мы ждали лета, когда он останется один и нам можно будет опять встречаться свободно... Решили остаться на лето в Москве под какими-нибудь предлогами, и, когда он провожал меня домой или мы случайно оставались в комнате одни, мы говорили друг другу:
– - Вот скоро и лето...
Скорей бы лето!..
Потом -- вдруг пробел. Его не было у Н.М. на последней субботе... Какие-то коротенькие записки: "Не мог быть там-то -- нездоровится"...
Потом полное молчание.
Потом тетя говорит: "Знаешь, бедный К.С. болен, лежит уже неделю"...
Потом заметка в газетах: "Артист Ш. тяжко заболел, опасаются воспаления легких"...
Вот когда я, в сущности, поняла, почему, если любишь, надо "быть женой"...