Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

Да, постановления еще не было. Но ведь обоим ясно, какое значение имеет новый Краснознаменский промыш­ленный район и как все там зависит от пуска мощной электростанции. Сейчас и в ЦК, и в министерстве, на­верно, взвешивают, подсчитывают... и на чашу весов ставятся не только производственные мощности завода «Красный турбостроитель», но и творческая сила его коллектива...

Немиров глянул на часы и встал:

— Я все-таки еще поговорю с министром. Попробую отбиться.

— Попробуй, — согласился Диденко.

Они понимающе улыбнулись друг другу —

два чело­века, которые отвечают больше всех и которым придется труднее всех.

Чемодан стоял у двери еще нераспакованным. Скинув пиджак и набросив на плечи халат, Любимов брился. Алла Глебовна держала наготове мохнатое полотенце и осторожно расспрашивала мужа, стараясь понять, чем он недоволен и взволнован. А то, что он приехал недовольным и взволнованным, было ей ясно, хотя, по рассказам мужа, командировка прошла удачно: вопрос о реконструкции цеха решен, министр был на редкость внимателен и дважды намекнул на поощрения.

— А другие поручения у тебя были? Все удалось сделать? — как бы мимоходом спрашивала она.

— Не могу же я бриться и говорить одновременно.

То, как он сказал это — брюзгливо и раздраженно, — подтвердило подозрения Аллы Глебовны: что-то в Моск­ве произошло неприятное для него, и это неприятное он скрывает.

Любимов заметил настороженный взгляд жены.

— Ну, а здесь какие новости? — беспечным голосом спросил он, и нарочитая его беспечность еще раз под­твердила догадку Аллы Глебовны.

Вздохнув, она начала рассказывать:

— У нас новая жиличка. Приехала хозяйка этой таинственной забронированной комнаты и, представь себе, начала работать в твоем цехе. На вид лет три­дцати... Шатенка, худощавая, ростом меньше меня...

— Кем ее назначили, не знаешь?

— Ах, дружочек, не могла же я набрасываться с вопросами. Я старалась быть с нею как можно привет­ливее, но она, кажется, дичок. Поздоровалась — и за дверь. Надо будет пригласить ее к нам выпить чаю, да?

Оттопырив языком щеку и осторожно водя по ней бритвой, Любимов только помычал в ответ.

— Встретила вчера жену вашего главного инженера. Она говорит, Алексеев очень озабочен. Что-то там пого­варивают о досрочном выпуске турбин. Может это быть как ты думаешь?

— Быть не может, а говорить можно все! — с серд­цем сказал Любимов.

— Ты в Москве уже слышал эти разговоры? — дога­далась Алла Глебовна.

Не отвечая, он протянул руку за полотенцем. Но Алла Глебовна сказала: «Я сама!» — намочила полотен­це кипятком, отжала его и ловко наложила на покрас­невшее лицо мужа.

— А что министр? — осторожно спросила она.

— Министр тоже не один решает, — мрачно ответил Любимов, пристегивая к рубашке чистый воротничок.

— Может быть, еще обойдется? — как маленькому посулила Алла Глебовна и заправила в карман его пид­жака носовой платок. — Ну иди, дружок, раз уж нельзя отдохнуть с дороги. И, главное, не волнуйся.

Выйдя за дверь, Любимов пальцем протолкнул пла­ток в глубину кармашка, чтоб не торчал кокетливый уголок, и поехал

на завод, чувствуя, что там ждет его немало трудного, неприятного, и все-таки радуясь воз­вращению в беспокойную, утомительную, но близкую сердцу жизнь цеха.

Конторка старшего мастера находилась в середине цеха — застекленная дощатая избушка в царстве метал­ла. Когда солнце стояло высоко, оно пробивалось в цех и, отражаясь от блестящих поверхностей и граней от­шлифованных деталей, залетало в избушку веселыми зайчиками. Когда шла сварка, ее синеватые зарницы пронизывали конторку насквозь, а скользящие в вышине мостовые краны отбрасывали на ее стекла причудливые движущиеся тени.

В самой избушке всегда горела настольная лампа под зеленым абажуром, а на подставке лампы лежал потрепанный очечник с очками Ефима Кузьмича — Ефим Кузьмич был зорок, замечал в цехе все, как он говорил, «даже то, что хотят, чтоб не заметил», — но для всякой «писанины» надевал очки, придававшие ему очень строгий вид.

Сейчас очки покоились в очечнике, а Ефим Кузь­мич сидел за столом, подперев щеки кулаками, и раз­говаривал с Николаем Гавриловичем Диденко.

— Производство есть производство, Николай Гаври­лович, — тихо говорил он, старательно выговаривая имя и отчество парторга, потому что этим уважительным обращением как бы перечеркивал давнее прошлое, когда Николай Гаврилович был для него всего-навсего Коль­кой и этого Кольку он и учил, и ругал, и наставлял на путь истинный нравоучительными разговорами в этой же самой конторке. Отсюда же комсомолец Коля Дидёнок ушел на учебу, а потом, повзрослевший, но все та­кой же непоседливый, приходил в цех на практику и в этой же конторке задавал десятки неожиданных вопро­сов своему первому учителю...

Шли годы. Николай Диденко уже колесил из конца в конец страны на монтаж турбин, был уже коммуни­стом, потом и членом бюро, и партийным секретарем цеха... и вот он уже партийный руководитель всего за­вода! Роли переменились: теперь Ефим Кузьмич сове­туется с ним и получает от Диденко указания, а случает­ся — и нагоняй за какой-нибудь недосмотр. Но для Диденко Ефим Кузьмич всегда останется первым учите­лем, он и замечания делает ему почтительно, как бы вскользь: «Не думаете ли вы, Ефим Кузьмич, что надо бы иначе...», «А я бы на вашем месте, Ефим Кузьмич, не делал этого...» Ефиму Кузьмичу приятно, что прош­лое не забыто, но тем старательнее он подчеркивает свое уважение к Николаю Гавриловичу.

— Цикл производства турбины — вещь известная, Николай Гаврилович, — говорил он сейчас, вглядываясь в серьезное, озабоченное лицо бывшего ученика. — Под­нять народ — поднимем, народ у нас боевой. Но... три месяца? По четырем турбинам сжать срок на три меся­ца!..

Он не возражал, он просто высказывал свои мысли, свои опасения, потому что только партийному руководи­телю завода мог Ефим Кузьмич выкладывать все, что думает, не взвешивая и не отбирая слов. Здесь, в цехе, он сам руководитель, здесь он не должен сомневаться или колебаться.