Дни ожиданий
Шрифт:
Дни ожидания хорошей погоды
Шестнадцать собак у нас, две неполных упряжки. Есть среди них и щенки прошлого года — глупые еще, мы их запрягаем чаще, пусть привыкают. И два совсем малых кутенка — эти не в счет.
Живем мы на берегу Ледовитого океана. Если выйти из избушки и пройти семь шагов на север, дальше покатишься с обрыва. А внизу большая ледяная площадка, окруженная торосами.
Наташа так
Наташе шесть лет. Зимой и летом она живет в этой избушке. Ее отец охотник — эскимос Николай. Мать — тоже охотница, чукчанка Теюнэ. Это мои друзья. Видимся мы редко, хотя я и обещаю приезжать каждый год.
А вчера по этому обрыву скатился белый медведь. В общем, он вовсе и не белый, а какой-то желтый, как в поселковом магазине игрушка из светло-желтого плюша. Николай и Теюнэ уехали проверять капканы, оставили нам старого пса Мальчика и двух молодых. Вой подняли молодые, по не решились приблизиться к зверю.
Медведь ковырялся на помойке рядом с домом. Я выскочил вместе с Мальчиком, мишка крутанулся на месте, скатился с обрыва и кинулся в торосы. Мальчик и осмелевший молодняк бросились его догонять. Но он уходил быстро. Бегает медведь смешно, вихляет желтым задом, часто оглядывается, оттого и кажется неуклюжим. Но это впечатление обманчиво — он ловок и быстр.
Тяжело дыша, собаки возвращаются часа через два.
Мальчик — помесь колли с чукотской упряжной собакой. Совершенно невероятное сочетание. Он стар, умен, нетороплив. Глаза у него белые. Я никогда у собак не видел таких глаз. Медведя он не боится и в упряжке вожак. Если Николай и Теюнэ разъезжаются по участкам одновременно и не берут с собой Наташу, они не берут и Мальчика, оставляют дочь под присмотром старого пса. Живет он в комнате — это его привилегия.
— Мальчик, иди скажи, сейчас кушать будем! — говорит Наташа.
Мальчик толкает дверь, выходит на лестницу, и вскоре раздается истошный вой собак, ожидающих кормежку. Как удается Мальчику передать информацию — остается неясным…
— Умка еще придет, — вспоминает вчерашнюю историю Теюнэ.
— Зачем?
— Ко-о… не знаю… они каждый год приходят, — смеется Теюнэ…
— Во-он, — кивает Николай на топчан, — прошлой весной приходил.
На топчане шкура белого медведя.
— Она, — показывает Николай на Теюнэ. — Ее работа.
…Однажды, когда Николай уехал на охотучасток, медведь подошел к дому, залез в сени, устроил там форменный разбой, а потом поднялся по ступеням и влез в комнату. Там были Теюнэ, пятилетняя Наташа и Мальчик. Хорошо, что оружие находилось в комнате, а не в сенях, как обычно, где оставляют карабин, чтобы он не запотевал в теплом помещении. Теюнэ убила зверя, выстрелив ему в пасть.
— Подъезжаю к дому, собачки беспокоятся, что такое, думаю, — рассказывает Николай. — Вхожу, медведь на пороге лежит, женщины на топчане прячутся, а рядом с ними на полу Мальчик рычит… Даже разделать умку не успели!
Николай хоть и посмеивается добродушно, но в голосе у него скрытая радость, вот, мол, какие у меня женщины, не подкачали.
Свой карабин я тоже решил привести в порядок — он был совсем новый, еще в смазке, никто им ни разу не пользовался. С вечера отмыл его керосином, а утром ушел пристреливать. На выстрелы вышла Наташа.
— Не надо стрелять по бутылкам, — сказала она.
— Почему?
— Собачки
Мне стало неловко — почему сам не мог до этого додуматься? Вспомнил, как на южном пляже в прошлом году поздней осенью, когда никто, кроме нас, северян, не купался, я собирал осколки битого стекла, металлические пробки и железяки, и друзья с радостью помогали, и в этой работе был смысл, а вот здесь я не подумал о собаках, о тундре не подумал, а она жива, хоть и безлюдна… что мы сможем, если не станет тундры, собак и этих льдов в нашем океане?
…Поздний вечер, мы сидим на полу на шкурах — стульев в доме нет, — каждый занимается своим. Я чиню спидолу, Николай вяжет сеть на нерпу, Теюнэ снимает шкуру с песца, а Наташа расчесывает Мальчика большим самодельным алюминиевым гребнем, которым обычно правят песцовый мех.
Я приехал недавно, а не виделись мы долго — с прошлого года. Теюнэ говорит, у нее было предчувствие, что я приеду.
— Именно я?
— Нет… гость… я сои видела… и еще так знала. — Она смущается, ей не хочется говорить о приметах, боится — мужчины будут смеяться.
Но я отношусь к этому серьезно. А Николай рассказывает о шамане, который выходил из запертого помещения. Шаман улыбался, просил милиционеров отвести его назад. Его запирали, утром он стоял в коридоре, показывал на закрытую дверь, улыбался. Это он шутил так. И никто его тайны до сих пор не разгадал. В конце концов шамана отпустили, и он уехал из этих мест в центральную тундру, покинул побережье.
Николай хорошо знает шамана, это его родственник. Но я не пристаю с расспросами. Тут, на побережье, еще столько раз придется удивляться — только имей терпение, не будь гостем живи той же жизнью, тем же хлебом насущным, что и люди этого края, хоть ты и приехал погостить ненадолго.
Мы одни тут живем, от нас до любого жилья далеко, несколько дней нартового пути. Нам спокойно и хорошо, мы понимаем друг друга.
Я отладил старенький приемник, и Николай, бросив вязанье, слушает музыку, покуривает, отдыхая, а рука его машинально выстукивает ритм по цинковому ведру. В ведре вода — растаявший лед. Я смотрю на ведро, на Николая — мы улыбаемся. Несколько дней назад цинковое ведро, чуть меньше этого, унес ворон. Черный ворон (они в тундре громадные, как грифы) взял дужку ведра в клюв и улетел. Летел он низко и крыльями махал часто — было ему тяжело. Я бросился в дом за карабином, стрелял, да куда там! Ворон с ведром улетел за сопку. Зачем ему ведро? Никто из нас не знал…
Зато я узнал, что нельзя стрелять в ворона, здесь никто в ворона не стреляет. Ворон — прародитель здешних людей рода Теюнэ. И в бурого медведя нельзя стрелять — это предки Николая. Они ушли к верхним людям, а их души иногда вселяются в медведя. Поди узнай в какого? Нельзя стрелять…
— Кончай цинговать?! — будит меня Наташа.
— Кит-кит илькатыркин! [8] Дай поспать!
Людей, подверженных цинге, обычно одолевает сонливость. И с тех давних времен на побережье сохранилось выражение «цинговать» — долго валяться в постели.
8
Чуть-чуть поспать (чук.).