Дни ожиданий
Шрифт:
Подбегает Байстрюк. Устраивается рядом с Николаем и начинает подвывать. Истошно и антимузыкально. И Орлик тут же. Смотрит на товарища укоризненно, свесив одно ухо и наклонив голову.
— Пора!
Мы прыгаем в лодку. Мотор, на удивление, заводится сразу, чего с ним раньше никогда не бывало. Мы плывем на север и через три дня будем на берегу Ледовитого, у маленькой посадочной площадки, где нас ждет маленький серебряный самолет.
Собаки бегут по берегу. Собаки провожают нас. Мы уже час в пути, а собаки не отстают — то одна, то другая выскакивают из кустов и бегут, поглядывая на нашу
Лодка гружена тяжело, и плывем мы не спеша. Два раза застревали на перекатах. Вымокли. Ветер. Холодно. Идет мелкий снег.
В густых сиреневых сумерках на галечной, косе просматривается длинная тень зверя. Шеф тихо протягивает карабин и кивает. Мотор стучит тяжело и тихо. Мы подходим к косе, я выпрыгиваю.
Зверь осторожно подходит.
Боже! Да это же Глазик!
— Глазик! — кричу и бегу к ребятам. — Это Глазик! Собака бежит за мной.
Значит, он следил за нами и все эти сорок километров бежал, сопровождая, провожая нас.
— Глазик! Глазище, Глазеныш, Глазенап! Глазунья ты этакая!
Пес помахивает хвостом и дрожит. Видно, как волны дрожи пробегают по его бокам.
Шеф вылезает из лодки и разжигает костер. Я подхожу к Глазику и трогаю его за уши. Он не убегает. Тормошу его. Он закрывает глаза и опускает голову.
— Скучал поди. Чертяка!
Из нашего продуктового мешка достаю вяленую лосятину и отдаю Глазику самый здоровый кус.
Ночь.
Блики от костра играют на нашей белой палатке. Ребята уже залезли в спальные мешки. Тихо играет спидола. Смотрю на часы. Да, в это время всегда «Тайм оф джаз», постоянная программа.
Глазик лежит у палатки и, кажется, тоже слушает музыку.
Рано утром мы поплывем дальше. Глазик долго будет бежать по берегу за нами, провожать странных людей, которые ни разу не кричали на него, не ругали, не били. Он понял своим собачьим сердцем, что люди бывают разные, и он знает, за что любит «странных» людей, уплывающих от него навсегда.
Два моржа
Утоюк был справедливым человеком. И когда его упряжная сука. Тильда родила шесть черных глянцевых комков и четыре из них тут же умерли, он взял одного щенка и отнес его печальной лайке Чены, потому что у той умерли все. Все щенки, которых она родила три дня назад.
Утоюк не понимал, в чем дело.
— Ты бил собак, когда они были беременны, Утоюк. Ты не хотел этого делать. Утоюк, но ты это делал.
Утоюк жевал табак и меланхолично сплевывал.
— Да, — сказал он.
Зря я его обидел.
Я гожусь Утоюку в сыновья, младшие сыновья. Но Чены (так называл Черную Утоюк) моя собака. Я ему ее подарил, потому что она была настоящей собакой. И дарить принято только настоящие вещи, а у меня ничего не было, чем бы я так дорожил. И я отдал ему Чены. Вот почему я всегда приезжал к Утоюку, даже если мой путь лежал совсем не в ту сторону.
Чены всегда узнавала меня, я кормил ее с рук, и сейчас, услыхав мой голос, она выскочила, уперлась передними лапами мне в живот, моргала слезливыми
Может быть, Утоюк ревновал Чены? Тогда почему Тильда ощенилась мертвыми? Нет, он их бил одинаково.
В тот вечер мы поссорились с Утоюком. Когда он кормил упряжку, мне показалось, что куски жира были маленькими. Рубленые тушки песцов и копальхен были в одной миске, нерпичий жир в другой.
Мясо песцов — не еда, это уж не от хорошей жизни, собакам нужен жир, и Утоюк мог бы сделать куски побольше. И я демонстративно стал кормить отдельно Тильду и Чены.
Утоюк обиделся. Это было видно по его насупленному молчанию.
Но долго молча не высидишь, и пришлось идти на попятную:
— Не сердись, Утоюк. Упряжка хорошо работает, не надо жалеть мяса. У тебя ведь еще есть неоткрытая яма. Там целый морж, я знаю. Чего ты жмешься?
— Нерпа совсем не ловится… — тихо роняет он.
Скоро льды уйдут, кромка будет близко. Будет и нерпа.
— Зима плохая… ты знаешь… Весна тоже плохая будет…
Мне хочется подбодрить старика:
— Но ведь охота у тебя хорошая! Песцов больше, чем у Тымкувье, я заезжал к нему.
Утоюк молчит. Тымкувье его конкурент. Тымкувье его сосед по участку, в сорока километрах от его избушки.
От известия лицо старика не изменилось. Но я знаю — Утоюк доволен. Если он обогнал Тымкувье значит, он в колхозе обогнал всех.
— Умк’этэ гатъайытчаленат ыинанмытлыц’эн… Э’тки… [11]
— Сколько?
— Шесть…
— Ты его видел?
— Ваневан… нет… не видел.
— Мы убьем его, обязательно, — успокаиваю я старика.
Старик кивает головой. Спрашивает:
11
Шесть песцов умка разорвал… Плохо (чук.).
— Поедем вместе?
— Конечно!
— Завтра, — говорит Утоюк. — Я следы видел. Догоним!
— Хорошо.
Вот мы и помирились, теперь у нас общая забота. Теперь можно долго пить чай и выкладывать все новости с момента последней нашей встречи.
— Ты долго не приезжал, — начинает Утоюк и ждет.
— Я был в отпуске, в Хабаровске. Только чуть дальше. На берегу реки. В тайге.
— Охотился?
— Отдыхал. Рыбу ловил. Немножко стрелял. Видишь, поправился как! — И я хлопаю себя по животу.
Утоюк смеется.
Больше всех разговоров любит старик рассказы про охоту на зверей и птиц, которых он никогда не видел, на которых сам не охотился. Он выписывает журнал «Охота и охотничье хозяйство», но по-русски не читает, а редкие его гости знают, что на второй день их жизни в избушке старик достанет комплекты журнала и попросит почитать вслух те страницы, на которых фотографии и рисунки невиданных зверей.
Меня старик любит за то, что во время чтения я часто отвлекаюсь и скучную специальную статью расцвечиваю придуманными подробностями из других когда-то читанных книжек и историй. Я даже подозреваю, что однажды он одну и ту же статью дал читать нескольким, и теперь его выбор остановился на мне, и мне читать приходится больше, чем остальным.