Дни поздней осени

Сергиенко Константин Константинович

Дима поправился. Сегодня пришел с отцом на пляж, но не купался. Мы с ним уселись в тени под соснами.

— Помнишь, как у Толстого Левин и Китти отгадывают фразы по буквам? — спросил он.

Нет, я не помнила.

— Допустим, я что-то хочу тебе сказать. Но пишу только первые буквы, а ты пытаешься отгадать.

И он написал на песке Д. О. Т. Я уставилась на буквы, но не могла сообразить.

— Я о тебе думал, — разъяснил Дима. — То есть не так. Думал о тебе.

— Видишь, и сам запутался. Напиши еще.

— Нет

уж. Если простое не угадала...

— А ты угадаешь?

— Попробую.

И я написала Т. М. П. — «ты мне приснился». Конечно, не угадал. Какие из нас Левин и Китти! Тут не смекалка нужна — родство душ.

Между прочим, мама и Костычев-старший как-то странно переглядывались. Они ведь давно знакомы, вместе учились на филфаке. Но сегодня меж ними напряжение. Когда собирались уходить, мама сказала:

— Давайте еще посидим.

Но Костычев возразил мрачно:

— Так можно всю жизнь просидеть.

И мама вдруг сникла, засуетилась. Может, он имеет на нее влияние? Раньше не замечала. Да и вообще я мало присматривалась к маминой жизни.

18.10. Вечер чудесный! Брызнул маленький дождь, словно кто-то решил освежить землю из пульверизатора. И освежил. Промылось небо, пыль улеглась, воспрянул запах природы. Хорошо все-таки жить! Грудь моя бурно вздымается, я отчего-то волнуюсь, хочется бежать, кричать радостно. Поглядела на себя в зеркало, ничего этого нет на лице. Вид спокойный, только щеки слегка порозовели. Я сдержанный человек.

Интересно все же, кто послал ту записку и получу ли еще. Судя по стилю, человек не слишком интеллигентный. Таких всегда тянет на выспренность.

21.30. Читала на сон. Я странно читаю. Проглочу полстраницы и думаю о своем. Мысли вплетаются между строк. Записать все это вместе — такая была бы каша!

В университет хочу. Жизнь там совсем другая. Буду заниматься прилежно, изучать науки. В конце концов, во мне немало хорошего, только это нужно направить. Хочется в жизни добиться успехов. Сделать открытие или написать книгу. Чтоб обо мне говорили. Вот тут бы в меня и влюбился кто-то.

Неужели смысл жизни в любви?

5 июля. Четверг

Живем! Я сегодня примерная, зарядку сделала, позанималась с утра. Мама посоветовала мне сделать новую прическу, псевдораспущенные волосы. Что ж, могу и прическу. Я тоже посоветовала ей распустить волосы и колдовала над ними, пробуя то так, то эдак. Очень хорошие волосы, не всегда же их гладко зачесывать.

— И платье нужно купить, — сказала я. — Твои все вышли из моды.

Аня была на моей стороне. Она даже потребовала, чтобы мама носила джинсы. Та расхохоталась.

— Все носят джинсы! — настаивала Аня. — Смотри, Костычев-старший только в джинсах и ходит. А Хемингуэй? Он до старости джинсы носил!

В общем, повеселились. И было приятно.

У нас с мамой давно без нежностей, а тут я касалась ее, обнимала за плечи, и она, встречая мои руки, слегка их пожимала. От этого веяло забытым теплом, воспоминанием детства. Даже плакать хочется. Почему так сурово у нас в семье? Я не помню, когда обнимал меня папа. Конечно, и сама хороша. Всегда сторонилась «телячьих нежностей». Но иногда так хочется!

Вечер. Поздний вечер. Фантазия разыгралась.

И вот в мою комнату входят лейтенант Томас Глан, майор Джей Гетсби и маленький живой господин в цилиндре с тростью в руках. Он крутит все время трость и обнажает белоснежные зубы.

Не замечают меня. Лейтенант Томас Глан из леса. На нем зеленая куртка, высокие сапоги, за спиной двустволка. Джей Гетсби, как всегда, изысканно одет, в кармашке фрака белая роза.

Расположились и завели разговор. Томас Глан рассказывал о своей охоте и собаке Эзопе, о коротком северном лете, о сторожке под сенью огромных сосен.

— Приезжайте ко мне в Уэст-Эгг, старина, — приглашает Джей Гетсби с мягкой улыбкой, — покатаемся на гидроплане.

— Эзопа я пристрелил, — хмуро сказал Томас Глан. — Когда расставались, она мне сказала: «Оставьте на память Эзопа». И я обещал. Я застрелил Эзопа и отослал ей в корзине.

Джей Гетсби присвистнул:

— Должно быть, сильно вам досадила эта особа.

— Я любил ее так, что поседел за лето. Потом никого уж не мог полюбить.

— И вы не добились ответной любви?

— Возможно, и она любила меня. Но в натуре ее было мучить себя и других. Мы расстались.

— Должно быть, у вас не хватило терпения, старина, — мягко сказал Джей Гетсби. — Я вот пять лет выжидал и дождался...

А маленький господин в цилиндре гуляет по комнате, посвистывает, все разглядывает. Остановился перед портретом Пушкина, поудивлялся.

— Друзья, — сказал он, — вы все о любви. Но любить можно только одну.

— Я и любил одну, — сказал лейтенант Глан.

— Присоединяюсь к вам, старина, — сказал Джей Гетсби.

— А! Я бы назвал вам имя Единственной, которая не изменяет. Но вы не сразу меня поймете. Заметьте, не говорю Наталья, хотя любил ее беспримерно и на дуэли стрелялся. Нет, не Наталья. Имя совсем другое.

— Имеет ли имя значение? — возразили они.

— Да вы спросите у моего приятеля, — смеясь, говорил господин в цилиндре. — Он на соседней даче тоскует. Угодно его навестить?

Они идут на Черную дачу. А я тихонько, тихонько за ними. Интересные разговоры ведут эти люди! На Черной даче в кресле спит Алексей. На плечи наброшен гусарский ментик, свеча оплывает рядом.

— Тсс! — говорит господин в цилиндре. — Разыграем его!

Но Алексей проснулся:

— Пушкин! Это ведь ты!

— Как видишь. Позволь представить тебе лейтенанта Глана и майора Гетсби.