Дни Стужи

Макаренков Максим

Но никто не клал на лоб холодное полотенце. Мамина спина была каменно-равнодушной, мама ушла мыслями куда-то так далеко, откуда Маришка совсем не могла ее дозваться и это было так плохо, так плохо… И не было волшебной серебряной ложки со вкусной тянучкой.

Чуть легче становилось, когда она забиралась на колени к папе и он крепко обнимал её, словно заворачивал в светящееся одеяло, тогда голоса стихали, проходила щекотка, от которой свербело в носу и сами сжимались и разжимались кулачки.

Но с каждым разом

одеяло света становилось все тоньше, а голоса пробивались сквозь него все легче.

Папино лицо заострялось, нос теперь напоминал клюв нахохлившейся птицы, торчал из бороды, и папа стал очень смешным, старым и неприятно жалким.

Маришка пробовала прогнать эту брезгливую жалость, не понимала, что это такое, но что-то наполняло ее всё сильнее, знаки на стенах теперь светились ночами, и девочка чувствовала, как наполняет ее этот свет.

Он был плохим и злым.

Но это был хоть какой-то свет, живые тени, которые наполняли камеру, после того, как приходил человек, говоривший папе злые слова, пугали еще сильнее, и она поневоле тянулась к нему.

И забывала о голосах, шепот которых уже превратился в спокойный дружелюбный голос.

Маришка стала спокойнее, но это спокойствие пугало отца, а спина мамы напрягалась, когда дочка подходила и гладила ее между лопаток.

Подходила она все реже.

Теперь она сидела, скрестив ноги, посреди комнаты и смотрела на светящиеся знаки.

Порой наклоняла голову к левому плечу, прислушивалась к чему-то и улыбалась открытой доброй улыбкой, какой умеют улыбаться только маленькие счастливые дети.

От этого Столяров плакал.

___***___

Стеклянный Дед гостей не видел. Он или лежал на своей койке, или сидел, сдвинув ноги, потирал колени и молча жевал губами.

Ему очень не нравилось здесь, а больше всего не нравилось, что он не понимал, а где это — здесь.

Рядом на койках лежали или сидели такие же молчаливые потерянные люди. Но это поначалу они были такие растерявшиеся. Чем чаще на них надевали странные полупрозрачные шапки, от которых уходили вверх наполненные какой-то жидкостью трубки, тем сильнее они этого ждали.

Стеклянный Дед тоже ждал, и это ему тоже не нравилось. Он любил покой, а когда его привязывали к кровати и закрепляли под подбородком зажим, становилось беспокойно, в голове делалась щекотка, и он чувствовал, как улетает куда-то, превращается в бесконечную нить, которая сплетается с другими в крепкий, такой, что никому не разорвать, жгут.

Жгут этот уходил в страшную тёмную пустоту, которая простиралась в невероятной глубине-дали-выси, там, за разноцветными сияющими деревьями, полными звёзд.

Оттуда что-то пробиралось по этому жгуту, оно приближалось, и чем ближе это неизвестное было, тем страшнее делалось Деду.

Поэтому, ночами он вскрикивал, сучил руками и ногами, пытаясь

избавиться от неумолчного стеклянного звона.

Непонятное движение по жгуту, частью которого все быстрее и проще становился Стеклянный дед усиливалось. Это было страшно и сладко, старик проваливался в позабытое детство, когда каждая вылазка за яблоками в соседский сад превращалась в такое сладко-страшное приключение. Но по-настоящему его пугала тьма.

Нет. Не так.

ТЬМА.

Приближалась очень холодная, целеустремленная, нечеловечески спокойная Тьма.

И он помогал ее приближать. Но сил противиться уже не было.

Слишком сильным стало удовольствие, он ждал нового сплетения, задыхаясь от сладкого ужаса, его трясло, как только в комнату входили люди с фонарями. Он сам ложился на кровать и послушно вытягивал руки по швам.

Этой ночью люди с фонарями вошли, когда все спали.

Они ходили между кроватей, обмениваясь короткими резкими командами.

Дед не понимал слов, но ему стало очень тревожно.

Невидимое стекло вокруг зазвенело громче.

Злым торжествующим звоном.

___***____

Кто-то из иноков попытался сказать Сергию, что ему с охраной лучше бы остаться в Приказе, затворить двери храма, но монах рявкнул на него так, что с ближайшей березки сорвалась снежная шапка.

После этого как-то само собой стало ясно, что Сергий едет на угольно-черном жеребце рядом со Старшим.

Вокруг них неслышно образовался круг охраны из черных иноческих полушубков и серо-синих — порубежников. Парни только переглянулись и поняли друг друга.

Заскрипели ворота, и первыми в зимний сине-золотой свет вылетели гонцы. Ушли чёрными точками по белому снежному полотну, только комья из-под копыт полетели.

Федул — только сейчас и удалось увидеться — хлопнул Стаса по плечу, да и умчался к порубежникам.

Еще поутру решили, что будут использовать только гонцов — знающие, которых в Приказе хватало, осторожно в ы ш л и в тонкие миры, и то, что там увидели, очень сильно им не понравилось.

Светлое пятно, окружающее город сужалось, его сдавливали фиолетово-черные, с оранжевыми всполохами валы, полые неясных теней, скользящих между реальностями тварей, и звуков, от которых даже у бывалого Ивана заныли зубы.

Надвигалось что-то такое, чего никто из присутствующих не помнил.

Глянув тогда, в зале, на Сергия, Иван окончательно понял, что монах тоже ведающий. И сила его такова, что сравниться с ним может, пожалуй, только Якут. Эти двое смотрели друг на друга, как старые знакомые, перекидывались короткими фразами, порой надолго замолкали, а потом понимали несказанное по одному скупому жесту.

При этом, Старшой, судя по его поведению, о знакомстве Шамана с Сергием не знал.

И сейчас смотрел на них оценивающе и чуть отстраненно.