Дни яблок
Шрифт:
— Аля! — окликают маму на работе. — Без тебя чай не чай. Садись обедать.
— Удобно, когда столько имён, правда? — спросила как-то мама.
Мы пили чай с малиновым вареньем и ели печенье, овсяное. Если его макать в чашку, даже ненадолго, оно разваливается и тонет.
— Никто тебя не заметит, — поддержал маму я. — Возможность прожить иную жизнь, в смысле — имя даёт эту возможность.
— Да, — помолчав, сказала мама. — Сбиваются со следу… Те. Они… Ну…
— Вот ещё, — возразила сестра моя, Инга. — Опять вы выдумываете.
— Ты скоро проверишь, — заметил я, звучно отхлебнув из чашки, — тебя будут звать по-другому. В документах каких-то, просто уверен.
Дома её все называют Тиной, и я уже видел одно приглашение, где её прописали как «Инезу».
— Мама! — решительно объявила Инга. — Он меня раздражает! Когда так пьёт чай, с шумом. Это некультурно. Всё, я пошла.
— И действительно, — задумчиво сказала мама. — Чего ты её дразнишь? Мало ли что напишут в документах в этих. Не чавкай так.
Мамину младшую сестру зовут Александра, имя долго притиралось к ней. В результате, стряхнув с себя несколько букв и изменив одну гласную, имя позволило себе полностью распорядиться тёткиной судьбой. Тётушка моя художница, и, глядя на её работы, я редко сдерживаюсь.
— Да, — как-то раз сообщил я маме после визита к тётушке, — тётя Алиса, точно, чем дальше, тем страньше. Ну что это за розовые лебеди? А небо, небо ты видела? Совершенно сиреневое! Бам-куку…
— Возможно, это мечта, — ответила мама. — И потом, она художник, она видит мир иначе.
— Художник не означает дальтоник, — возразил я, — вон у дяди Жеши всё чёрное и серое. Скорее серое. Интересно и правдиво.
— Это гризайль, — сказала мама, — всё серое. Такая манера. Он тоже так видит.
— Супа у них никогда не варят, вот у него и серое всё, — заметил я. — Бесцветное.
— И не говори, — вздохнула мама, — я уже сколько Алисе подсказывала, а она мне: «Он не любит…»! Ну как можно «не любить» суп?!
Я люблю супы. Я недолюбливаю геометрию и галок. Я немного предвижу будущее. Какую-то его часть, не наилучшую. Этот дар не подарок. Еще я нахожу потерянные веши, и но не означает, что я ничего не теряю. Меня назвали Александр, и считайте, что не назвали никак.
Видать, бегали к воротам, окликать странника-перехожего. Как, мол, вас звать-величать, сударь мой?
И прохожий ответил с испугу:
— Дык, запамятовал, матушка моя, безымянные мы.
Так и записали. Спасибо, что не прочерк. Имя не пристало ко мне, равно как и к тётке, и Сашей называют меня в школе, иногда во дворе. Изредка мама.
В детстве я упрямо называл себя «Аша», что дало повод сестре моей, Инге, долго обзывать меня «кашей», после чего я назвал себя «Лёка». Мама утверждала, что это она меня так окликнула, а я отозвался. Кто знает.
… Теперь я редко зову её. Чаще во сне. Разными именами, но она не откликается. Слишком плотный туман сомкнулся за ней…
— Лесик? — повторила
— Иду я, иду, — ответил я и подумал: заговорила прямо-таки стихами.
На улице меня встретил дождь — нудный и холодный, как это и бывает в октябре. На подобную хмурь так приятно смотреть из окна тёплой комнаты. Мокрый и чёрный асфальт во дворе был усыпан пятипалыми кленовыми листьями, жёлтыми и яркими. Пахло прелью. Я попрыгал по лиственным звёздам. Капелька упала мне за шиворот.
— Как бы ты могла вымокнуть? — спросил я у мамы. — Ты же в телефонной будке стоишь. Чебурашка…
— А если бы я вышла? — ответила мама и действительно шагнула из будки на мокрую мостовую.
— Был бы шишел-мышел, — пробормотал я, подхватывая высокий, с удобной ручкой ящик, где сквозь щели между дощечками красные яблоки выглядывали на улицу.
— Почему? — усмехнулась мама.
— Вышел, — пропыхтел я. — Сколько здесь килограмм? Можно ли такие тяжести таскать детям?
— Что-то я не вижу детей здесь, — насмешливо сказала мама. — А ты?
— Я смотрю под ноги, — ответил я. — Чтобы не споткнуться.
И почти сразу споткнулся на правую ногу.
— Кого-то встретишь, — заметила мама. — Смотри, осторожнее будь. Не рассыпь яблоки…
И мы пошли вверх по лестнице.
От рынка к нам недалеко — квартал. Мелкий дождик тщательно кропил нас со всех сторон, капли туго щёлкали по маминому зонту, свет фонарей путался в ещё уцелевших листьях, лужи шлёпали под ногами. В домах уже зажглись окна, шторы ещё не задёрнули. Тёплый свет из окошек смешивался с лиственной желтизной.
«Скоро похолодает, — подумал я. — И будет нам снегопад вместо листопада».
— Только сразу всё не съедай, — нарушила молчание осени мама, — тут и на день рождения должно хватить.
— Ящик можно и оставить… — ответил я. — Там ещё дико аппетитные опилки в нём.
— Кого бы ты пригласил? — поинтересовалась мама, я подозрительно зыркнул на неё, укрытую зонтом. — Может, правда, ты кого-то уже позвал? — воркующим голосом продолжила она. Ты скажи, я попрошу стулья.
— Может, ещё и не придут, — фыркнул я.
— Ты знаешь, — помолчав секунду, заметила мама, — я как-то с ними без разговоров, даже с венскими, в общем, и в руках принести могу. Да и ты не станешь же уговаривать тубаретки.
— Табуретки, — снисходительно заметил я. Мы подходили к дому, и он, увенчанный шпилем, зажелтел конструктивистской громадой среди октябрьских сумерек.
— Я так и сказала, — сердито заметила мама, когда мы зашли во двор, — нечего передразнивать. — Она кашлянула и добавила, — это всё Ада… Она так говорила… Говорит, ну я и подхватила… тогда.
Мы подошли к крыльцу подъезда, оно было высоким — одиннадцать ступенек.
— Так кого ты всё-таки позвал? Понятно, что Валика, Рому, ещё кто-то будет? — уточнила мама.