Дни яблок
Шрифт:
Самовяз в полоску подобралась поближе и вытянула в мою сторону жилистую шею, украшенную бархоткой.
Барменша вынырнула из-под прилавка, появление её сопровождал грохот бутылок в ведре.
— Как ты знаешь? — неуверенно спросила она и потрогала яркую клипсу пальцами.
— Знаю и всё, — ответил я. — с вас ещё тридцать копеек, я коктейля не пил.
— И что делать? — тревожно спросила Оля, выложив на прилавок две серебряные монетки.
— Рожать… — убеждённо шепнул я, — аборт грех. Убийство.
— Что ты понимаешь… — сказала в отчаяньи девушка и впилась в меня взглядом. —
— Никто меня не посылал, — обиженно ответил я и наконец вернул ей чашечку, — но, наверное, Борис.
— Вот блин! — сказала девушка. — Шо делать?! У него матушка — еврейка.
— Назовите дочку, как её, — предложил я и слез с высокого стула.
— Ещё и девка, ужас какой, — покачнулась Оля-Лена, — знала я, я знала, я жопой чувствовала!
Вытертая дама покачивалась в портьерах около словно паук, тщательно выставив в нашу сторону большое, оттопыренное ухо.
— От профура! Залетела-таки, — шепнула она радостно.
Я пересёк фойе, уселся на странном сооружении — табурете-гусенице, у окна, отодвинул край французской шторы и стал смотреть вниз — на улицу.
На улице, на тротуаре, среди пешеходов и листьев, стоял какой-то нестриженый темноволосый мальчик и смотрел вверх — на меня.
Взгляды наши встретились, и я подумал: «Кого он мне напоминает? Глаза-то какие странные…»
За спиной у меня лязгнул железный крюк, заскрипела дверь, провизжали по карнизам железные кольца портьеры. Я оглянулся; Зоя Степановна, сияя устрашающей улыбкой, открывала зрительный зал.
— Лаванда-а-а, ла-а-а. Горна-ая лаванда… — сипло выводила она себе под нос. — Не лезьте, мальчики, там с ночи выветривается, — каркнула тётка мне в лицо.
— Блин, — невежливо сказал я. — Какие мальчики, женщина? Я один!
Дама оборвала свой вокализ и, оторвавшись от шторы, нацепила на нос бифокальные очки, кстати, на модной цепочке.
— И правда… — с видимым сомнением сказала она. — А ну-ка дай мне билетик.
— Держите, — и я протянул ей перемазанный фиолетовыми штампами листок.
— Да, действительно! — выговорила контролёрша. — Но я же видела, с тобой кто-то был. Тут стоял, с тебя ростом.
— А может, это страус злой, а может, и не злой… — сказал я себе под нос. И пошёл в зал.
— Туда не… — прокашляла мне вслед хранительница портьер.
— Браслет за холодильником… — сказал я ей в ответ и почувствовал, как осеклась вся её злая воля — хватать, держать, не пускать. Услыхал страхи маленькой девочки и голос очень старой женщины; в тёмной комнате, с цветными стекляшками в переплётах высоких окон: «Уж ты береги его, Зоинька, это всё, что после папы осталось, его подаренье…». — Упал со стола и закатился.
— Ох… — сказала церберша и обхватила шею артритными пальцами.
В зале было пусто и темновато, пахло пылью и мандаринами. Я нашёл своё место в ряду, с краю. Одиннадцатый — удобен тем, что можно спокойно вытягивать ноги — перед ним большой проход. Я умостился в кресле, достал из сумки шоколадку, поставил сумку под ноги и немедленно заснул.
«Если Вам снится кричащий человек, такой сон предвещает сомнительные удовольствия,
— Где это, Желин? — спросил я у мамы как-то вечером.
— На самом дне, — сказала она и пристально глянула на меня. — Это затопленный город. Кто тебе про него рассказал?
— Приснилось название, — уклончиво ответил я.
Сонник я нашел летом на катерке-калоше, перевозившем веселых смуглых и злых красных людей с одного пляжа на другой. Похоже, забыли, бросили на корабле — сойдя на одну из пристаней, а может быть, он всплыл, вырвавшись из плена донных коряг, раков и водорослей. Сны на такой глубине непереводимы.
С тех пор он веселит меня как может. Где, скажите, еще можно в наше время узнать, что носки, увиденные в ночь на десятое или тринадцатое число, будут значить «горе».
Некогда, в Ночь Дымов, мне чуть не довелось остаться там, где светит другое солнце и отдыхают все ветра мира, однако я вернулся. Почти таким же, как ушёл. Теперь я редко вижу Ангела и тот мост… но вот колокол, и звон его — навылет, чуть ниже сердца, со мною и посейчас.
Стоило мне закрыть глаза, как колокол — несчастий вестник — грянул в солнечном сплетении и сны из зелёной кареты увлекли меня за собою.
Река, похоже, готовилась выйти из берегов — мост вздрагивал всем древним серым телом под напором вод. Ангел стоял на своём посту как прежде — непреклонный. И спина его, с чуть разведёнными крылами, выражала суровость.
Я дошёл до середины моста. Плиты его были истёрты тысячами подошв, в щелях между ними не росло ни травинки.
— Опасно! — пророкотал Ангел. — Опасно не замечать знаки!
— А где гуси? — спросил я. — Что-то я их не слышу.
— Опасно не слышать, — всё так же сурово сказал Ангел и вдруг воздел к небу трубу — такую тяжёлую, длинную с прозеленью. Перед тем, как она запела, из горловины её выпорхнуло нечто, напоминающее радугу. К моим ногам подползли две невнятные тени — кто-то шёл с той стороны моста…
Я открыл глаза. В зале горел свет, немногочисленные зрители выходили сквозь другой выход — на улицу, около меня терпеливо сидела буфетчица Оля и трогала мою руку коготком.
— А ты проспал весь фильм, — сообщила она хриплым голосом, вокруг глаз у неё темнели добросовестно оттёртые чёрные полукружья, глаза без косметики казались меньше и острее, что ли. — Заставил меня нервничать, так с девушками нельзя.
— А вы плакали… — сказал я. — И напрасно. Всё будет хорошо.