Дни

Гусев Владимир Иванович

И он похлопывал себя по груди — по твердому карману.

— Вообще вам, военнослужащим, надо быть умней, — добавлял он. — Проявлять выдержку. Был у нас артист; не шел по этим, повесткам. Звонишь ему, а он: «Его нет дома». Так мы попросили машинистку Машу. Звонит; он: «Да». Она: «Алё-о-о-ошу мо-о-ожно?» — Он изобразил скупо, но в лицах. — Он: «Э-э-это я-а-а-а». Тут наш военком берет трубку: «Ка-аппитан Савостьянов говорит, приказываю явиться…» На два месяца во Владивосток: извольте. Та-а-ак надо. А то вы. Чуть что — выполняете команду: «Ноги вверх — делай».

Этот

не любящий нас старший лейтенант скомандовал:

— Рота, с места, с песней — шагом марш.

Топ, топ, топ.

— Рота стой. Рота, с места, с песней, шагом марш.

Топ, топ, топ.

— Рота стой. Рота, с места, с песней, шагом марш.

Как родная меня мать

Провожала,

Как тут вся моя родня

Набежала.

А куда ты, паренек,

А куда ты?

Не ходил бы ты, Ванек,

Во солдаты!

— Рота, стой! Это что за песня?

— Это Демьяна Бедного.

— Кто сказал в строю? Так. Ро-о-о-ота.

Противогазы надеть!

На станцию Клюква — бегом марш!..

Сам он бежал средь нас без противогаза и, забегая вперед, заглядывал снизу (он еще был и мал ростом) в наши противогазные лица: все ли в порядке?

Вскоре он вел за хобот Любошица, у которого этот хобот вынулся из коробки.

Любошиц был виновен, но дышал; а мы через полчаса (до грозной Клюквы — пять километров!) сдирали противогазы и отдышивались: лохматые и красные все, как раки.

Начались боевые стрельбы перед зачетными учениями.

Первое: огонь из гранатомета.

Один за другим выходили мы и, без умысла, а как под общим гипнозом, клали на плечо это орудие длинным концом вперед, а коротким назад. И ведь изучали же и знали, но рефлекс есть рефлекс: длинный вперед, а короткий назад.

А надо сказать для несведущих, что гранатомет — это реактивное оружие, у которого длинная часть — это просто выхлопная труба, а короткая — а в короткую посажена мина.

Мина хоть и не разрывная в данном случае, но увесистая.

Раз за разом выходил на огневой рубеж очередной «разгильдяй» и клал, оружие на плечо («так целятся и стреляют из гранатомета»): выхлопная труба — вперед, к цели, мина — острием в сторону стоящей сзади роты.

И начинал целиться, в любую секунду готовый спустить курок.

— Ложись! — как-то одновременно и сонно и надрывно командовал Казадаев.

Рота ложилась под собственный же злорадный смех, а Казадаев, как сокол, кидался сбоку на целившегося и, в свою очередь на миг прицелясь всем телом и округло руками, неким воровским движением бросался и обезоруживал рас…дяя. Любошица он вообще не допустил до гранатомета, выставив за него Гайдая второй раз. Тот, впрочем, тоже был не на высоте.

Из пистолета

стреляли благополучнее, хотя попадали мало: пистолеты как ТТ, так и Макарова привередливы по части попадания.

Благополучнее, если не считать того, что Любошиц, получив пистолет Макарова в руки, повернул его к себе этим коротким дулом и от себя этой длинной розовой сетчатой ручкой-ножкой с ее обоймой-магазином и стал что-то ковырять в районе спускового крючка, бормоча себе под нос, что конструкция недостаточно лаконична — недостаточно красива с точки зрения математики кривых тел. Как сокол бросился Казадаев и, сначала с разбегу обняв удивленно взглянувшего на него «сквозь очки» Любошица, затем обеими руками поднял вверх его руку с пистолетом и обезоружил ее. Вероятно, он подумал, что пистолет, направленный дулом прямо в лоб, уже не будет столь привередлив по части попадания.

Наконец начались стрельбы из автомата и пулемета. Хорошие автоматы Калашникова и неплохая наша натасканность по этому «основному виду стрелкового оружия» дали и соответственные успокоительные результаты. Над Любошицем стоял Казадаев лично, и, хотя тот не попал, поздравил его с благополучным окончанием дела на огневом рубеже.

Из пулеметов стреляли днем, потом ночью. Днем все было бы ничего, если бы не считать того, что однажды, как раз во время смены, на линии огня из-за леса взвилась зеленая ракета. Тут-то три пулемета и перестали работать; а на ракету никто не обратил внимания. Через минуту пришла другая смена, и пулеметы заработали. Ракета, ракета, еще ракета. А черт их знает, что за ракеты. Пока не подскочил бледный и уж не сонный Казадаев, пулеметы стреляли. Как потом выяснилось, они взяли в вилку газик инспекторов, бывший за лесом. Он как раз выехал из укрытия, и адъютант дал ракету: «Прекратить стрельбу». Стрельба прекратилась. Тут газик вовсе выехал, а пулеметы заработали: два с боков, один по центру. Инспекторы залегли в кювет лицом вниз, храбрый адъютант давал ракеты.

— Гавкаешь, гавкаешь, а они все равно ну как бестолковые, — плакался Казадаев. — Ну, куда мне теперь? Под суд? Вы же студенты! Высшее образование! Разгильдяи вы. Утром гавкаешь — как зайцы, выглядывают из палаток, а первый строиться никто не идет. Рота идет — ну как поплавки: один нырнет, другой вынырнет. Нет строя. Как французы в 1812 году… Ну, вот чего? Зеленая ракета, понятно, нет? Вот чего?

Казадаеву ничего не было.

Высшее начальство, подъезжая, лишь устало спросило:

— Студенты, что ли?

— Так точно. А старшина не виноват, — отвечал из строя Гайдай, который всегда был первым по таким переговорам.

— …бы и вас, и старшину. Да ладно; на каждый чох, — пробормотал тот. — Построить роту…

Был еще случай: разобрали пулемет, собрали; осталось три лишних детали, а пулемет стрелял.

— Усовершенствовали конструкцию, — угрюмо констатировал Казадаев.

Ночные пулеметные стрельбы шли без происшествий, но неудачно как стрельбы: никто не попадал.

Во тьме на миг появлялась мишень, освещенная неким адским пламенем. Бах! бах! бах! А даже мушки не видно.