До новой встречи
Шрифт:
— У каждого человека бывают ошибки. Но меня тоже нужно понять. Видите ли, милый человек, в училище у многих ребят нет матерей, отцы воюют. Кто за них заступится в случае беды! Я за каждого ученика ответ несу.
Теперь лейтенант спокойно допросил ребят. Николай Федорович едва удержался, чтобы не обнять Вадима, когда Антон рассказал, в какой момент Вадим бросился ему на помощь.
В субботу днем нарочный привез в училище пакет под пятью сургучными печатями. На вечернее построение мастера привели из мастерских и классов все группы. Андрей Матвеевич подал команду:
— Смирно!
Не помнил Антон, как он сделал эти два шага и как вернулся на свое место. Вадиму было привычно выходить вперед строя, в танковом полку это случалось. Николай Федорович вручил им обоим именные наручные часы.
Спустя неделю Антона вызвали в райком.
До последней минуты он не верил, что его примут в комсомол. Но вот секретарь райкома вручил ему книжечку с силуэтом Ленина на обложке и поздравил. Выйдя в приемную, Антон старательно осушил промокашкой подпись секретаря, вложил комсомольский билет в заранее купленные корочки и спрятал в карман.
На остановке Антон недоверчиво ощупал карман — комсомольский билет был цел. Сесть в трамвай он не решился, побоялся, что вытащат. Так пешком Антон и дошел до училища.
31
С весны Андрей Матвеевич стал получать еще больше писем. Не знали жители обоих флигелей, что там идет разговор о многих из них. Из штаба партизанского движения поступило письмо о том, что Даниил Пичугин жив, присвоено ему звание Героя. С радостью ждет он дня, чтобы обнять сына. Приходили и печальные вести. Брат Ивана Лосева погиб на подступах к Кенигсбергу. Отца Тани Загорушиной повесили гитлеровцы, мать успела спастись…
Андрей Матвеевич разыскал в Восточной Пруссии сестру Митрохина. Главный хирург фронтового полевого госпиталя Ксения Митрохина ответила телеграммой: «Спасибо за брата, при первой возможности пожму вашу руку…»
Все меньше и меньше становилось учеников, которые так ничего и не знали о судьбе своих родных. Наконец, наступила весна 1945 года.
Это была особенная весна — весна в природе, весна в сердцах людей. В конце апреля начался штурм Берлина — черного логова фашизма. Этой светлой вести давно ждали простые люди. Казалось, что эхо артиллерийской канонады доносилось от Шпрее до Москвы-реки и невских берегов. Второго мая над зданием рейхстага взвился красный флаг. И когда в белую майскую ночь из репродуктора послышалась знакомая любимая мелодия «Широка страна моя родная», дежурный по общежитию Митрохин дал сигнал утренней побудки.
В училище вскоре приехал Андрей Матвеевич. Думал он застать ремесленников еще в постелях, первым рассказать о победе, немеркнущей, незабываемой в веках, а ребята бегали по комнатам, сновали в коридорах, выражая свою неуемную радость. Вадим догадался выслать машину за директором, — какой же праздник без Николая Федоровича!
Андрей Матвеевич не считал нужным и возможным наводить порядок — сдерживать радость подростков. В конце коридора кто-то громко крикнул:
— Конец затемнению!
Обрадованный новостью о конце войны, мечтая о счастливой встрече с отцом, Яков протиснулся к Андрею Матвеевичу и тихо спросил:
— Разрешите выбросить маскировочные шторы?
Мог ли в эти минуты
Расправа со шторами пришлась по душе Антону, да и другим ребятам, все разбежались по комнатам, мастерским, аудиториям. Антон даже проник на административную половину. Маскировочные шторы складывали на берегу пруда, где вскоре собрались все ученики. Тут же были Добрынин, Евгений Владимирович, Мария Ивановна. Яков и Иван с двух сторон подожгли костер. Сперва узенькие огненные змейки как-то нехотя поднимались вверх, потом изнутри бумажного вороха вырвалось пламя. Костер зашумел, заполыхал разноликими огнями. Бумага сгорала быстрее, в пламени обуглившиеся планки сталкивались, напоминали остовы холодных солдатских шалашей.
И у Оленьки на сердце было тепло, хотя она знала, что и после окончания войны никто к ней не вернется. Радость она переживала по-своему. Если ее сверстницы вместе с ребятами жгли надоевшие шторы и кружились в хороводе, она думала о другом. Ей хотелось, чтобы в училище осталась память о прожитых тяжелых годах.
На стене главного корпуса рядом с позеленевшими медными планками, отмечавшими уровень воды наводнений 1824 и 1924 годов, осенью, в первый год войны была сделана черной краской броская надпись: «Эта сторона во время артиллерийского обстрела наиболее опасна». Когда в парке, на дворе училища рвались снаряды, то после каждого дождя надпись обновляли. С тех же пор, как из-под Вороньей горы были выбиты фашисты, за этой надписью перестали следить, она состарилась, полиняла.
Заметив из окна, что уборщица с ведром горячей воды и скребницей направляется к главному входу, Оленька догадалась о ее намерении, выскочила вслед за ней на улицу. Немалых трудов стоило ей уговорить уборщицу не смывать надписи. Пусть эта надпись на здании будет напоминать ученикам будущих наборов о том, как близко от Ленинграда проходила линия фронта. О мужестве ленинградцев пусть будет всегда напоминать эта надпись.
Снятие заградительных застав под Ленинградом манило подростков на невские берега, за Пулково, под Красный Бор. Найденные обрывки пулеметных лент, гильзы, обломки штыков они прятали в тумбочках, изголовьях постелей.
Увлечение «трофеями», может, осталось бы незаметным для администрации, если бы не случай с Сафаром и Борисом. В воскресенье после отбоя дежурный доложил директору, что ученики Хасынов и Овчинников не вернулись из города. Не явились они и утром на занятия.
Оленька дежурила по главному корпусу, когда позвонили с междугородней станции, попросили не отходить от аппарата. Левобережье вызывало училище. Повторного сигнала долго не было. Минутная стрелка на круглых часах, висевших над столиком дежурного, точно прилипла к циферблату. Наконец, позвонили. Оленька сняла трубку и сразу же разочарованно ее положила. Телефонистка предупредила, что на линии небольшие технические неполадки.