До рая подать рукой

Кунц Дин Рей

Лайлани полагала, что отрастила достаточно толстую кожу, чтобы мать более не могла причинить ей боль. Но иногда удар наносился со столь неожиданного направления, что словесный меч находил щель в ее броне, проникал под ребра и вонзался в самое сердце.

– Я ее не стыжусь, – ответила Лайлани, недовольная напряженностью голоса, которая показывала, что удар достиг цели и ей больно. Девочка не хотела доставлять матери такое удовольствие, признавать, что не так уж она и неуязвима.

– Смелая беби Лани, делающая вид, будто все у нее как у людей, будто она принцесса, а не тыква. Я вот говорю чистую правду, тогда как ты стремишься выдать за драгоценности от Тиффани

уродливые, старые шейные болты Франкенштейна. Я не боюсь произнести слово калека, а что тебе необходимо, девочка, так это спуститься с неба на землю. Тебе надо избавиться от идеи, что ты становишься нормальной, думая, что ты нормальная, иначе ты останешься разочарованной на всю жизнь. Ты никогда не сможешь стать нормальной, но ты сможешь приблизиться к нормальности. Слышишь меня?

– Да, – Лайлани писала все быстрее, полная решимости зафиксировать каждое слово матери, со всеми языковыми особенностями ее речи. Воспринимая этот монолог как диктант, она могла дистанцироваться от его жестокости. Если бы удалось удержать мать на расстоянии вытянутой руки, та не сумела бы нанести ей новый эмоциональный удар. «Тебя могут обидеть только реальные люди, – говорила Лайлани себе, – реальные люди, которые тебе дороги или, по крайней мере, которых ты хотела бы числить среди дорогих тебе людей. Поэтому зови ее «Синсемилла», или «пчеломатка», или «дорогая маман», воспринимай как объект насмешек, карикатурную фигуру, и тогда тебе будет наплевать на то, что она творит с собой, или на то, что говорит тебе, потому что она превратится в существо, болтовня которого ничего не значит и годится лишь для использования в книгах, которые ты напишешь, если проживешь достаточно долго, чтобы стать писательницей».

– Если хочешь приблизиться к нормальности, – продолжала Синсемилла, пчеломатка, прошедшая курс электрошоковой терапии любительница змей, инкубатор чудо-детей, – ты должна видеть, что с тобой не так. Ты должна посмотреть на свою руку-клешню, должна осознать, что годится она только для того, чтобы пугать ею маленьких детей, а когда ты это разглядишь, вместо того чтобы притворяться, что рука у тебя такая же, как у других, когда до тебя дойдет, что ты – калека, тогда ты сможешь улучшить то, что у тебя есть. И знаешь, как ты сможешь это улучшить?

– Нет, – ответила Лайлани, лихорадочно заполняя строчку за строчкой.

– Посмотри.

Лайлани оторвалась от дневника.

Синсемилла вела кончиком пальца по участку предплечья, испещренному шрамами.

– Положи свою свиночеловеческую руку-копыто на резальное полотенце, и я сделаю ее такой же прекрасной, как я.

После того как Синсемилла съела омлет из яичных белков с сыром тофу и заправилась запрещенными законом химическими веществами, аппетит у нее, похоже, только разыгрался. Хотя, скорее всего, утолить его было просто невозможно. На лице появилось голодное выражение, взгляд и зубы сверкали, словно у волка, предвкушавшего добычу.

Встретившись взглядом с матерью, Лайлани почувствовала, что слепнет. А когда взгляд Синсемиллы переместился на деформированные пальцы, ей показалось, что на них появляются следы от укусов, стигматы, вызванные усилием воли.

С ходу отвергнув предложение «сделать руку красивой», она могла разозлить мать. И тогда желание Синсемиллы поработать скальпелем с ее кожей превратилось бы в навязчивую идею, которой она многие дни досаждала бы Лайлани с утра и до вечера.

Во время путешествия в Айдахо и, возможно, в тихий уголок Монтаны, где ждал Лукипела, Лайлани требовалось сохранять ясность ума, чтобы заметить первые признаки того,

что Престон Мэддок готов действовать, чтобы воспользоваться возможностью спастись, если таковая представится.

Но о какой ясности ума могла идти речь, если мать безжалостно давила на нее. В доме Мэддока поддержание мира достигалось немалыми усилиями, но ей требовалось найти с матерью общий язык в вопросе резьбы по коже, если она хотела избежать чего-то более худшего, чем прогулки скальпеля по деформированной руке.

– Это прекрасно, – солгала Лайлани, – но ведь больно, не так ли?

Синсемилла достала еще один предмет из жестянки для рождественских сладостей: пузырек со средством для местной анестезии.

– Помажь этим кожу, и она онемеет, снимется большая часть боли. А та боль, что останется, – плата за красоту. Все великие писатели и художники знают, что красота рождается только из боли.

– Помажь мне палец, – Лайлани протянула матери правую руку, убрав подальше деформированную левую.

Шарик из пористого материала, крепящийся штырьком к крышке, служил кисточкой. От жидкости с запахом перца подушечка указательного пальца сразу захолодела. Кожу закололо иголками, а потом она онемела, полностью потеряла чувствительность, на ощупь стала резиновой.

Пока Синсемилла красными, прищуренными, голодными глазами наблюдала за всем этим, словно хорек, следящий за не подозревающим о его присутствии кроликом, Лайлани отложила ручку и, в отличие от кролика постоянно помня о присутствии матери, подняла деформированную руку и прикинулась, будто внимательно ее разглядывает.

– У тебя красивый рисунок, но я хочу свой.

– Каждый ребенок должен быть бунтарем, даже беби Лани, даже маленькая мисс Пуританка, которая не съест куска ромового торта из опасения, что он превратит ее в валяющуюся в канаве алкоголичку, которая морщит носик при виде невинных удовольствий ее матери, но даже мисс Смирение должна иной раз взбрыкивать, должна иметь свой рисунок. Это хорошо, Лани, так оно и должно быть. Да какой ребенок может захотеть, чтобы его сделанная дома татуировка в точности соответствовала той, что сделала себе мать? Я бы этого тоже не хотела. Черт, если начать с этого, вскорости мы будем одеваться одинаково, носить одинаковые прически, ходить на чайные посиделки, печь пироги для какой-нибудь церковной распродажи, а потом Престону придется нас быстренько пристрелить, чтобы избавить от столь несчастной жизни. О каком рисунке ты думаешь?

Все еще изучая свою руку, Лайлани постаралась подстроиться под речь накачанной наркотиками Синсемиллы, в надежде создать у пчеломатки ощущение, что связь между ними как никогда сильна и в будущем им предстоит провести долгие часы за увлекательным занятием: самоувечьем.

– Я не знаю. Что-нибудь уникальное, как расцветка крыльев бабочки, что-нибудь крутое, что-нибудь прекрасное, но при этом шокирующее, пугающее, как прекрасны твои фотографии жертв дорожных аварий, что-нибудь говорящее: «Катитесь ко всем чертям, я – мутантка и горжусь этим».

Если чуть раньше Синсемилла скалилась, как готовый к прыжку хорек, глаза метали молнии, в голосе слышались приближающиеся раскаты грома, то мелкая лесть переменила ее настроение: хорек отправился в клетку, гроза ушла за горы безумия, а сама Синсемилла превратилась в игривого котенка.

– Да! Покажи миру палец, прежде чем мир покажет палец тебе, а в этом случае разукрась этот палец! Может, что-то от меня в тебе все-таки есть, сладенькая Лайлани, может, в твоих жилах течет кровь, пусть и выглядит она как вода.