До третьей звезды
Шрифт:
– Мы же с тобой зареченские, старая.
– Даже не думай, – жестко бросила Лечинская. – Комендантский час.
– Да тут полчаса дворами.
– Геша, не надо. Ты не герой, Геша.
Новоявленный галерист усмехнулся, погладил Нину по руке.
– Да, я не герой, я гей. Но я зареченский гей, с меня сейчас другой спрос. Мне стыдно не пойти. Я, художник Георгий Смушкевич, не могу не пойти.
Монитор квакнул, открыл окно видеосвязи: Юрий, партнер Геши по бизнесу и личной жизни.
– Привет, Нина.
– Здравствуй, Юра.
– Отпустишь его?
– Нет.
– Эй, я вообще-то
– А почему ты ещё здесь?
– Да уже одеваюсь, Юра. У «Бургера» через двадцать минут.
– Договорились.
Юра отключился. Геша, снимая халат, пошёл в другую комнату. Стрим на плейбуке прервался.
– Меня возьмёшь? – спросила Нина на всякий случай.
– Сама же, старая, понимаешь, – ответил одевающийся в ночь Геша. – Тебя же до первого патруля – и обратно на исправление.
Вышел экипированный по первому классу: модный горнолыжный костюм, яркий берет, желтые сапоги, японский мощный фонарь.
– Сиди здесь, кури от вольного. Деньги у тебя есть. Утром загляну. Надеюсь.
– Подожди, не на вечеринку идёшь, – Нина поспешила на кухню. – Рюкзак сюда давай.
Достала из холодильника две бутылки минералки, колбасу, выгребла в контейнер остатки жаркого. Больше ничего не нашла. Засунула в кармашек три ложки. Вышла в коридор, подала нагруженный рюкзак.
– У тебя термос есть? Я бы кофе быстро сварила.
– Нет у меня термоса. Всё, Нина, спасибо, пойду. Будь здорова.
– И ты.
Геша залихватски подмигнул, поддёрнул рюкзак и шагнул в пошлый мокрый столичный ноябрь.
Лечинская курила на диване, смотрела в пустой монитор. Вспоминала. Геша учился на курс старше, и ещё в институте сокурсники не очень прилично улыбались в сторону студента Смушкевича. Тому, казалось, было наплевать. Тогда ещё можно было, во времена равнения на западную толерантность.
Потом всё накрылось духовностью. Ею можно было восторгаться, писать доносы, воспитывать подрастающее поколение – только дышать духовностью было невозможно. У Геши отобрали мастерскую, убрали часы и лекции. И вежливо, но настойчиво порекомендовали покинуть Зареченск. От греха и вообще.
Он уехал. Уж глупым Жора, он же Гога, он же Геша Смушкевич, никогда не был. В столице духовность была ещё не столь духовита, как в провинции, и здесь Геша временно закрепился, чтобы, передохнув, потянуться осенью на запад или юг. Ему было всё равно куда, лишь бы подальше. Но его заметили – не без влияния специфического художественного лобби, и тем не менее. Геша стал аккуратнее, миролюбивее и, при наличии небольшого, но таланта, постепенно вписался в московскую культуру, как она есть. Потом встретил Юру.
С Ниной у них сложилась взаимная симпатия ещё с первых институтских отчётных выставок, с разносов дряхлых мэтров соцреализма, чьё время быстро прошло и ещё быстрее вернулось назад.
И вот Геша, маленький умный негеройский Геша сейчас идёт на Лубянку, где начался штурм площади, потому что не идти не может. А опытная, битая Звездой-2 и Звездой-3 Нина сидит и курит в уютной Гешиной квартире на Стромынке. «Мы зареченские», – сказал московский художник Георгий Смушкевич и пошёл. «Значит, пора и мне», – Лечинская вдавила в нарядную пепельницу только что прикуренную сигарету
Напоследок подошла к рабочему компьютеру, где набросала сегодня эскиз декора ресепшена Гошиной галереи. Написала записку, приклеила на монитор. Открыла форточку на проветривание прокуренной квартиры. Снег на улице летел параллельно земле. «Сволочь, а не погода», – вновь отметила про себя Нина и вышла на площадку к лифту.
Сквозняк потянул на себя открытую дверь квартиры и захлопнул её надменно-обиженно, по-московски.
Записка Лечинской.
«Тут всё неправильно спланировано, Геша. Ресепшен должен размещаться не у входа, а ближе к центру галереи. Там очень неорганизованное пространство. Ну сам подумай.
Да, я тоже тебя люблю. Чмок».
Глава 2
Стольников
Барабинская степь – едва ли не самое унылое место на всём Транссибе. За долгую журналистскую карьеру Стольников изъездил Сибирь вдоль и поперёк. Поперёк случалось не часто – больше на самолётах да по Оби с Енисеем на теплоходе, а повдоль дорога одна – Транссибирская магистраль. За Новосибирском к ней вплотную подступает тайга, горные склоны Кузнецкого Алатау, Саяны, затем Байкал, забайкальские сопки. Или, если от Тайшета ехать по БАМу, – тоннели у Северобайкальска, близкие вершины Южно-Муйского хребта, горы Кодар, мосты через Лену, Витим, Олёкму. Можно весь день смотреть на изменчивый пейзаж из окна поезда – и не устанешь.
А дорога на запад скучна и сонлива. Ровная степь до горизонта с редкими берёзовыми колками и чёрными сейчас пятнами озёр, лежащими чернильными круглыми кляксами на белом полотне свежевыпавшего снега. И так до самого Урала. По привычке, а больше от скуки Стольников черкал в блокноте всякую ерунду, сидя на свободном месте боковушки плацкартного вагона скорого поезда Чита – Москва. Народу в вагоне было немного: ноябрь, не сезон для путешествующих.
У туалета хлопнула дверь – в вагон зашёл наряд из двух полицейских, присматривающих за нарушающими запрет на алкогольную поездную зависимость. Нарушающих не наблюдалось, публика в плацкарте ехала скучная, штрафами делиться не намеренная. Приданные поезду полисмены протиснулись мимо вытянутых в проход длинных ног Васи, лениво скользнули взглядом по блокноту Стольникова, прошли в следующий вагон.
Ноги Василия исчезли из прохода, нащупали тапочки и подняли в вертикальное положение фигуру Рымникова.
– Где едем?
– Называевск проехали.
– Чай будешь?
– Давай. А я Виктора подниму.
Вождь оппозиции забрал со столика три кружки, кинул в каждую чайный пакетик, отправился за кипятком. С верхней полки спрыгнул Витя. Стольников отвлёкся от исследования недр продуктовой сумки, спросил:
– Ты нож не забирал вчера?
– А как же.
Виктор отстегнул от пояса свой ладный туристический нож. Ну как туристический – в принципе, его могли бы использовать и туристы, а не только бравые спецназовцы. Ловко застелил стол бумажными полотенцами, порезал поданную Стольниковым колбасу, огурцы, открыл банку кабачковой икры. В купе втиснулся Рымников с чаем.