Доброта наказуема
Шрифт:
Он вообще не сомневался в своих действиях.
В детском доме, выливая на обидчиков ночью кипяток, причем целя в глаза, чтоб, при хорошем исходе, оставить тварей без зрения.
В колонии, исподтишка нанизывая того, на кого указывали, на заточку.
В тюрьме, по-тихому сливая красным много чего интересного про сокамерников.
И сейчас он не сомневался.
Про это место никто не знает. Бабка давно померла, в деревне никого не осталось. Лишь пустые заколоченные дома.
Никто не видел, как он
С любовью.
Странно, что это слово пришло ему на ум. Он и понятия такого никогда не знал. Бабка умерла слишком рано. Родители. Если б нашел их могилы, непременно плюнул бы туда.
А дальше… Нет, ни о какой любви речи и быть не могло.
Он потрогал уже подживающий синяк на скуле. Поморщился. Да уж, тяжелая рука у Расписного. Железная. Это он еще легко отделался.
Дом даже вблизи создавал ощущение нежилого. Наглухо заколоченные ставни, забитая досками дверь. Бурьян по двору. Никогда никто не догадается. Никогда никто не найдет.
Она сидела у стола, читала книгу, пользуясь тем, что сверху, с узкого подвального окошка лился свет.
Подняла на него темные огромные глаза, опустила голову.
– Привет.
Она даже не повернула лица, так и сидела, уткнувшись в книгу.
Он подошел, вырвал из рук, разодрал на две части.
Она никак не отреагировала.
Схватил за подбородок, заставил смотреть в глаза.
– Невежливо очень, ты знаешь? Поздоровайся.
– Здравствуй.
Голос, тихий и нежный. Безжизненный. А все равно царапает, что-то внутри сжимает. Как в тот, первый раз, когда увидел ее, такую тоненькую, воздушную, нежную. В ореоле светлых, пепельных волос.
Она открыла ему дверь.
Расписному. Посмотрела с испугом. На Расписного в принципе мало кто без испуга мог смотреть. Но тот ее взгляд…
Сердце сжалось, как меха на прадедовской гармони. И так до сих пор не расправилось.
Она молча отшагнула назад, в глубь дома, Расписной вошел следом. И закрыл дверь.
И потом всю ночь из дома раздавались стоны и крики.
Мучительные. Иногда словно задушенные. Словно ей закрывали рот. Огромной татуированной лапой.
Он тогда чуть зубы не раскрошил, так сильно сжимал. И костяшки о забор деревянный сбил.
И все думал, думал, думал… О том, как это несправедливо. Почему такому зверю, как Расписной, от которого даже матерые законники шарахаются, досталось вот такое нежное чудо. Чем заслужил?
Почему?
Несправедливо. Сука, как несправедливо.
Ну ничего, он исправит это.
Уже исправил.
– Почему не ешь?
Она не притронулась к тому, что он принес в прошлый раз. Только воду пила. И хлеба чуть-чуть съела.
– Не хочу.
Он резко нагнулся, схватил за отросшие волосы
Это какой же тварью надо быть, чтоб такую красоту уничтожить.
Он все уничтожает, Расписной. И всех. Кто на пути встанет. И даже страшно представить, что он сделает, если узнает. Но не узнает. Ни за что не узнает.
– Если не будешь жрать, то буду силой кормить. Через капельницу. Я умею.
Она молча смотрела на него, и в глазах ее, таких темных, таких влекущих, была муть. Безумная, равнодушная муть. Словно она не здесь. Не с ним.
Он невольно повел носом, жадно вдыхая нежный тонкий аромат ее тела, в голову рванула кровь, прилила к глазам, завешивая весь мир краснотой.
Ее губы дрогнули под бешеным напором, раскрылись беспомощно.
Сладко. Как сладко-то!
Он увлекся, прижал к себе, вылизывая ей рот.
И оторвавшись с трудом, невольно вздрогнул.
Лида смотрела на него, и в глазах ее была прежняя муть. Ни капли выражения. Как у куклы резиновой. И в руках у него она обмякла, словно неживая, никак не отвечая.
Внезапно разозлившись, он оттолкнул ее, тут же подхватил под локоть, ударил по щеке.
Голова девушки безвольно дернулась.
– Тварь! А под Расписным текла, наверно, как сучка? А? Чем он лучше, а?
С каждым словом он встряхивал ее, брызгая в лицо слюной, заводясь все сильнее от беспомощности своей жертвы, ее безответности.
Отвесив еще пару полноценных пощечин, отшвырнул на диван, как собачонку. Постоял какое-то время, шумно дыша, разглядывая тонкую, словно сломанную фигурку, скорчившуюся на грязном покрывале.
Он мог взять ее сейчас. Легко. Он мог взять ее еще в первый раз, когда только привез сюда, обманом посадив в машину и заблокировав двери. Или по пути сюда. Или даже в ее доме, в любой из дней, когда Расписной уезжал.
Но он так не хотел. Его девочка, его статуэтка фарфоровая. Она должна была сама захотеть. Полюбить, как он ее любит. Сама.
Чем он хуже Расписного? Явно лучше.
– Ты думаешь, твой ебарь помнит о тебе? Нихера, слышишь, нихера! Ты не нужна ему! Он тебя даже не ищет! Ты вообще никому не нужна! Кроме меня.
Он развернулся и вышел, закрыл дверь в подпол, заколотил входную дверь. Надо ехать, пока не хватились. Завтра он опять приедет.
И, может, она будет посговорчивее.
Глава 8
Нельзя сказать, что Расписной в жизни ничего не боялся. В детстве боялся темноты. До первого раза, когда заперли в кладовке, суки. Ничего, перетерпел. И, когда нянечка выпустила с утра, первым делом нашел главную тварь и, подпрыгнув, потому что мудак был выше на две головы, вцепился зубами прямо в намечающийся кадык.