Добрый мир
Шрифт:
на меня!
Евгения Сергеевна заходилась в слезах, и Дмитрий Григорьевич не
знал, что с ней было делать.
— Женя! Жень...— звал он ее и тряс за плечо.— Перестань, прошу
тебя, ты слышишь, Жень? Я же без всякого умысла, ну ты же знаешь меня,
дубину! Не плачь, Жень! Какая . разница, где мы их, мучителей, возьмем?
Ведь договорились же: не вылечат здесь — в Доме ребенка купим. Хоть сто
штук. Там же аистов да капусты —
меня так не любишь? Слышишь? Не мучь меня, чертова девка! А ну,
повернись! Дмитрий Григорьевич поцеловал жену в висок. Потом в щеку.
Потом еще куда-то, куда пришлось.
— Эй, женщина, ты слышишь меня? Слышишь? Ты же помнишь, что
сказал Жигарев: после этого санатория даже у семидесятилетних старушек
дети бывают! Помнишь же? Ну прости ты идиота старого, не вели казнить,
вот увидишь, мы от них еще плакать будем! Будем вспоминать, как было
хорошо и спокойно вдвоем... Ну повернись же!
Дмитрий Григорьевич целовал все, что было живым и теплым. Ему
почти уже не сопротивлялись. Мокрое и горячее лицо жены безвольно
покачивалось из стороны в сторону под градом его беспорядочных поцелуев.
Слез у Евгении Сергеевны больше не было. И не было зла. Была одна
усталость. Но ласки его не были ей неприятны. «В конце концов, он сам еще
ребенок,— вздыхая, думала она.— Эгоистичный и жестокий ребенок. И надо
ему прощать. Хотя бы за то, что любит. Иначе вообще ничего не будет...»
Евгения Сергеевна давно догадывалась, что если не прощать этому
грубому, неотесанному племени, то ни с одним из них просто невозможно
будет жить.
Было уже почти темно. У них был долгий трудный день, с длительным
перелетом и поездкой в автобусе, с продолжительным гулянием под
среднерусским мокропадом и со сложными всплесками мыслей и эмоций.
Они уснули. Запросто, как заигравшиеся допоздна ребятишки.
Дмитрий Григорьевич спал мертво, без сновидений. А Евгении
Сергеевне всю ночь снились сны. Один из них она с радостным
сердцебиением вспомнила утром. «Мама, купи конфетку! Ну мам, купи-и!» —
жалобно канючил тоненький голосок. А она отказывала: зубки будут болеть,
нельзя много сладостей. Но малому вторил взрослый: «Купи ребенку конфету,
жестокая ты женщина, купи сейчас же!» Они шли в магазин, и полки в нем
ломились от разноцветных леденцов... Во сне она помнила, что голоса и
конфеты ей только снятся, что стоит проснуться — и все исчезнет. Но не было
в душе и тени печали. «Я сплю с четверга на пятницу,— подсказывала ей не
уснувшая до конца память.— Я сплю с четверга на пятницу, а сны
сбываются. Кто же не знает, что с четверга на пятницу все сбывается?»
«КТО ДОЧИТАЛ «КОЛОБОК»
Генку родили поздно. Когда он появился на свет, матери было уже сорок
два. А отцу и того больше. Сколько точно — Генка не спрашивал. Да и
незачем было: он все равно никогда отца не видел. В последний раз он
говорил с матерью об этом восемь лет назад, когда заканчивал девятый класс.
Тогда это было кстати: предстояло получать паспорт. Генкина мама была
женщиной правдивой и без предрассудков; она не стала придумывать для
сына романтическую балладу о погибшем летчике или моряке, а, по
возможности избегая драматических мест, рассказала ему историю о
невезучей женщине, которой не удалось создать семью, но которой очень
хотелось иметь ребенка. Когда этой женщине стало слишком много лет, она
решилась на крайнее средство: прожила две недели с женатым мужчиной,
командированным. Звали этого человека Николай Федорович, приехал он из
Саратова, а на их заводе налаживал новое оборудование. О Генкином
существовании ничего не знал и не знает. Но нисколько в этом не виноват.
Информация получилась жестковатой — зато как раз к совершеннолетию: она
очень расширила Генкины представления о способах продолжения рода.
История эта никак не повлияла на отношение Генки к матери. Он
любил ее не меньше прежнего. Может быть, даже больше. Простая мысль о
том, что мать совершила ЭТО из-за сильного желания иметь его, Генку,
оказалась для него значительнее и выше, чем отвлеченные рассуждения о
женской чести и природе греха.
Генка был чисто домашним ребенком. Его никогда не тянуло на улицу
— ни в десять лет, ни в шестнадцать, ни позже,— и со временем это стало
тревожить Агнию Семеновну. Она пыталась понять причину этой сыновней
нелюдимости и мысленно сравнивала его характер со своим; пыталась
вспомнить облик и характер его отца, но только запутывалась и тихо казнила
себя за возраст, за поздние роды да за тот злополучный грипп, от которого не
убереглась на восьмом месяце беременности. Особенно за грипп. В нем она
видела главного виновника Генкиных недостатков. Хотя недостатки эти были
не бог весть какими: Генка не выговаривал шипящих и не умел маршировать.
Из года в год учителя физкультуры бились с этой его неспособностью, но
ничего у них не выходило: правую руку он упорно поднимал вместе с правой