Добрый мир
Шрифт:
незначительные события из нашей жизни: чьи-то слезы на проводинах
двадцать лет назад, жуткий вой собаки под окном, когда ты еще в детский сад
не ходил... Я не помню ни одного экзамена в десятом классе,— а сколько было
волнений да торжественности! — зато помню, как наткнулся в парке за Домом
офицеров на целующуюся парочку, мне тогда года четыре было; это же конец
света! Что они делают? Зачем?!
— Охолонь, Аника-воин! — Евгения Сергеевна улыбнулась
несколько раз энергично провела рукой по воротнику и спине Дмитрия
Григорьевича: снег намел там целый маленький сугроб. Он автоматически
проделал то же самое с ее пальто.
— Мир жесток, любезная Евгения! — провозгласил Дмитрий
Григорьевич.— В нем можно захлебнуться слюной от желания вкусить
несравненного прозрачно-зеленого леденца — а тебе никто его не даст. Мир
зол, колюч и неуступчив: в нем миллионы тающих во рту шоколадок и горы
красивых сверкающих велосипедов, но только они — вещи в себе, и им
плевать на твои желания. Мир жесток! И ты почти уже смирился с этим,
непробиваемость его почти уже осязается тобой, но... но кто-то дергает тебя
сзади за конек, ты оборачиваешься и видишь круглолицую сероглазую богиню
со здоровущим леденцом в руке: на, держи, землячок, плод вожделений твоих.
Грызи, дружище, на здоровье. И вон он тебе, воплощенный Добрый Мир! С
Верой, Надеждой и Любовью в придачу... Я же тебе говорю: мы никогда не
знаем, что нас воспитывает. Ему, запросто может статься, эта полненькая
богиня западет на всю жизнь. Пусть не в память даже, а куда-нибудь в
подсознание, в подкорку какую-нибудь...
Они с минуту шли молча. Евгения Сергеевна чему-то улыбалась, а
Дмитрий Григорьевич пытался на ходу закурить.
— Да уж потерпи до гостиницы,— посоветовала ему Евгения
Сергеевна.— Все равно вы
мокнет.
Он все же закурил.
— Слушай, Димыч,— заговорила она, когда они снова набрали
скорость,— вот ты бы
хоть раз мне объяснил: ты эти свои штучки сразу придумываешь или
развиваешь их уже по
ходу разговора? То есть так: тебе все это еще
там, в магазине, пригрезилось или это плоды
красноречия?
— Хм, ну и вопросец! — Дмитрий Григорьевич коротко рассмеялся.
— «Пригрезилось»... Ничего мне не пригрезилось. Рассказал,
как было дело — и все. Сущую правду-матку.
Уж в ком в ком, а в ихнем брате я понимаю. Вот родишь мне пацанчика
— тогда увидишь...
Они замолчали. Дмитрий Григорьевич помучился со своей сигаретой и
выбросил ее. Евгения Сергеевна один раз остановилась и отряхнула от снега
шапку. Брать
подать, скользить и падать было уже негде.
Когда они пришли в гостиницу, Дмитрий Григорьевич переоделся в
синий тренировочный костюм, блаженно растянулся на кровати — им
достался совсем неплохой двухместный номер — и продолжил разговор.
— Странные вопросы ты, матушка, задаешь,— сказал он таким тоном,
словно разговор и не прерывался.— Почему я должен выдумывать и грезить?
На них же просто смотреть надо! Желающий видеть — да увидит! Это о нас,
старых греховодниках, нужно выдумывать, домысливать, теряться в догадках
и извращаться в поисках мотивов. А они... а, чтоб они никогда не вырастали!
Ты, кстати, заметила, что даже понятие «испорченный ребенок» предполагает
то, что его, беднягу, КТО-ТО испортил? Даю оба глаза и язык в придачу, что
этот КТО-ТО — старше восемнадцати лет, то есть взрослый!
— Ты бы, Дмитрий, покурил в коридоре,— бесцветным голосом
попросила Евгения Сергеевна. Он снова тянулся за сигаретами.
— Давай лучше у форточки...— Дмитрий Григорьевич сбросил на пол
свои длинные ноги и посмотрел на жену. Она тоже лежала в кровати, и глаза
ее были устало закрыты.
— Я тебя прошу, в коридоре,— чуть резче попросила Евгения
Сергеевна.— Я не хочу дышать твоим табаком.
— Слусаюсь,— покорно прошепелявил Дмитрий Григорьевич и встал.
— И вообще уезжай! Завтра же! — неожиданно с непонятной злостью
выкрикнула Евгения Сергеевна.
— Ты что, Жень? — испуганно замер Дмитрий Григорьевич.
— Я ничего. А ты уезжай!
Она открыла глаза, и у него в голове вдруг пронеслась нелепая мысль,
что лазер изобрели именно так: взглянули в чьи-то такие же глаза — и
словно яблоко на голову упало...
— Завтра же! Завтра же уезжай! Найди
там себе здоровую женщину — и рожайте, рожайте, рожайте!
Пацанчиков, девашечек —
кого угодно, хоть двадцать штук! И говори
те о них, говорите, хоть до чертиков... О бог
ты мой, до чего надоело! Нервы мои больше не
выдерживают... Все дети, дети, дети!
У Дмитрия Григорьевича как-то разом ослабели ноги, и он сел.
— Жень! Вот чудачка баба... Ну ты что,
Жень? Что ты мелешь? — Он снова встал и подошел к ее кровати.— А
ну, не реви!
Она рывком перекатилась на бок, лицом к стене. Он пытался
повернуть ее к себе, но она зло вырывалась.
— Ну ты что, Жень? Как у тебя язык поворачивается? А ну, посмотри