Добрый мир
Шрифт:
Коля от пошловатого маневра.
—
Анечка вздохнула, потерла глаз, словно туда что-то попало, и занялась
котом. Она достала из кармана халата гребешок и принялась старательно
расчесывать Антоше загривок. Коля почувствовал себя неловко.
— Ты этому зверюге на пробор сделай,— посоветовал он.
— Ну и зря вы так...— Анечка еще ниже склонилась над Антошей.
— Что зря? — переспросил Коля.
— Ну развод этот... У нас и так вся родня какая-то
— Что-что? — Коле показалось, что он ослышался.
— Я говорю — чокнутая,— внятно повторила Анечка.— Этот папаша
мой... совсем уже запился, как бич какой-то... И бабушка была забитая, она же
деда как огня боялась, вы ведь помните, вы даже лучше меня знаете! А мама
тоже, совсем уже... Только работа да работа! Домой придет — и здесь снова
эти выкройки, эти вытачки с рюшечками, эти толстозадые клиентки...
мещанки несчастные! Никогда шить не буду! А куда маме столько денег? Она
вон на фабрике целых двести рублей получает!
Коля смотрел на макушку племянницы и не мог понять, что нужно
было делать: брать боцманский свисток и прекращать эту крамолу или
молчать сардиной и слушать. У него даже ладони вспотели.
— Я вами всегда любовалась, я никогда
не знала таких женщин, кроме тети Люды...
таких красивых и умных, как тетя Люда. Я
так всегда вас ждала! И вас, и тетю Люду, и
Алешку! Я, если хотите знать, тетю Люду лучше
вас знаю, я ее как... эта... как женщина чувствую, она не то что эти дуры
надутые! Не смейтесь, пожалуйста!
— А я и не смеюсь,— растерянно сказал Коля.
— Это вы, наверное, сами что-нибудь натворили, тетя Люда не какая-
нибудь там вертихвостка: полюбила — разлюбила. Вы поменьше маму
слушайте!
И Анечка исчезла. Был ребенок — и как ветром сдуло. Антоша успел
только коротко истерично мяукнуть.
Коля с полминуты посидел без движения, потом зачерпнул из
кастрюли полный стакан горячего какао и не спеша, мелкими глотками, стал
пить. Смакуя благостный напиток, он вдруг вспомнил, что в их чокнутой
родне уже был один такой маленький вулкан: баба Сте-панида, материна мать
и Анечкина прабабка. Он плохо помнил ее, ему было всего девять лет, когда
она умерла, но в сознании его сохранился образ морщинистой
темпераментной старушки, веселой и ругачливой одновременно, которая так и
не ужилась со своим зятем, его отцом; она жила в деревне одна, и набеги ее
были нечастыми.
Мария пришла, когда Коля кормил Антошу,— зверюге тоже хотелось
какао. Анечки дома "уже не было; она играла в волейбол за городскую
юношескую
Теперь уже Коля сидел с Марией, как недавно Анечка с ним. Мария
ела и деликатно расспрашивала его о впечатлениях первого
дня холостяцкой жизни. Коля улыбался и отвечал, что все нормально.
Только день этот еще не кончился. Впереди был целый вечер.
Разговоры, телевизор, долгое лежание в кровати. На все это нужна была
хорошая психологическая подготовка. Дождавшись, когда Мария, отдохнув,
села за швейную машинку,— у нее была срочная работа — Коля пошел
прогуляться. По набережной, мимо Дворца спорта «Химик», к родному
заводу, к садику Алешки — и обратно. Целых два часа подготовки!
Дома Анечка ходила мимо него бочком. Видно, ей было стыдно за
свой недавний экспромт. Чтобы она не слишком переживала и чтобы
чувствовала, что отношение родного дяди к ней нисколько не ухудшилось,
Коля один раз не удержался и, будто невзначай, шлепнул ее по узкому
крепкому задику. Более приличного дружеского жеста он не нашел. Анечка
зарделась, показала ему язык и снова, как раньше, хлопнула его по лбу
ладошкой. И обоим на душе стало легче.
Плохо сделалось Коле ночью. В Мариином доме ему досталась целая
комната, бывшая комната отца. Он, не двигаясь, лежал в отцовской
кровати/смотрел в окно на дальние сполохи факелов нефтехимического
комбината и чуть не рычал от накатившей на него смертной тоски. Было
настолько плохо, что даже сами слова — «смертная тоска» — казались ему
спасительным якорем: раз существовали эти слова, значит, такое испытывали
до него многие, значит, он был не более чем «сотоскователем».
Коля всю жизнь боялся тяжелых слов. Таких звукосочетаний, как
«горе», «любовь»,
«страдание», он старался избегать даже в размышлениях наедине с
собой, подыскивая им более «легкие» дубликаты: «переживание»,
«привязанность». Он иногда завидовал людям, жившим в старину, тем
цельным и не растерзанным комплексами натурам, которые, если им было
плохо, могли вскричать, даже принародно: «О горе мне! О, как я несчастен!»
— и тем облегчиться. Коля был человеком вполне современным и слабо верил
в магию слов; он понимал, что «худо», если назовешь его «горем», меньше от
этого не станет. Но иногда, правда очень редко, ему все же хотелось взреветь
не своим голосом что-нибудь отчаянно высокое и тяжелое, не стыдясь себя и