Добудь восход на закате

О'Санчес

— С удовольствием.

* * *

— А что, дружище Таф, часто ли ты ошибаешься в весе?

— Чего? Как ты сказал? Не, спасибо, я так посижу, куда мне курить с моими легкими...

— Ну просто посиди. Я говорю: когда у Мирона или у Кечу взвешиваешь — часто ли твои прикидки разнятся с «ихними» завесами?

— Да воруют! Весы у них коцаные! Суки, кровь из нас сосут.

— Это понятно, ты не волнуйся, а то как раз все легкие выплюнешь на мой мешок. Но точен твой глаз, или как?..

— Когда

и ошибусь... А что?

— Да ничего. Хотя я даже и лучше придумал. Смотри сюда!

— Что за фигня? — Таф непонимающе уставился на странное коромысло в руках Сигорда.

— Это я из простой деревянной вешалки и трех веревочек с крючками соорудил, но вместо пальто я на ней «массу» взвешивать буду.

— Как это?

— Вот так это: сюда на крючок свой мешок цепляешь, а с другой стороны — эталон висит на три кило. Цепляем и сравниваем!

— А на хрена?

— Я же сказал: взвешивать. Ты, я, Хромой, другие ребята — подходи ко мне и определяйся точно.

— Да? Себе и вешай, а мне не надо... И зачем мне — я не понимаю?

— Это потому что ты тупой, — продолжил Сигорд свои объяснения, — потому и не понимаешь.

— Сам ты тупой.

— Тоже верно, иначе бы еще на той неделе догадался. Короче, я буду себе взвешивать, а ты как хочешь.

— Ну и дурак.

Сигорд оказался хитер и терпелив: трех дней не прошло, как трое из «собирашек» стали из любопытства сначала проверять собранное на вешалке, а потом согласились сдавать товар Сигорду, потому как лень им было ходить туда-сюда, самим сдавать «массу». А Сигорду не лень, хотя и он теперь попал в разряд обвешивающих жуликов.

— Зачем тебе, Сиг? Какой тебе с этого навар? Что ты с этого имеешь?

— Что имею? Очень многое полезное: во-первых — головную боль, во-вторых — неблагодарный труд, в-третьих, непонимание современников. В-четвертых — оговоренные пять процентов с каждого из вас за доставку груза. Пока это — крохи, по два-три талера за день выходит, но потом поглядим... А если честно — то это я так грехи замаливаю.

— Грехи? Ты чего, Сиг, рехнулся?

— Я — Сигорд, а не Сиг. Может быть, и рехнулся, но пока не отмолю — буду грузовым ишаком работать. Это я сам на себя такие вериги навесил и обойдусь без чужих советов, понял?

— Ладно, не кипятись, каждый по-своему с ума сходит. Гони три талера, а довесок — тебе: за меня помолись, не забудь.

— Хорошо, помолюсь на весь довесок, если не забуду.

— Удачной молитвы!

Сигорд не только забывал отмаливать чужие грехи, он и свои-то «вериги» выдумал, чтобы считали чудиком и вопросами не доставали...

Нет, ради двух-трех талеров он не стал бы надрываться, конечно, в день ему очищалось двенадцать-пятнадцать, а в последние три дня выходило по двадцать пять.

Сегодня был четверг, а в понедельник Сигорд добился результата и сам ошалел от заслуженной удачи — получилось!..

Сигорд, сколько знал себя, был исключительно злопамятен: семейные,

служебные, студенческие, школьные даже обиды — жили в его сердце, угасали, бледнели, конечно, за давностью лет, но — жили, помнились, переживались из раза в раз, из года в год...

С тех пор, как он опустился и сбомжевался, обиды от людей и обстоятельств уже стали привычным делом, каждодневным, и память, побитая алкоголем, не могла содержать их отдельно, а беспорядочно собирала в один большой серый мешок, в общую непреходящую обиду на человечество. Все мечты его вращались вокруг бесперебойного доступа к пойлу с градусами, к долгожданному и жестокому торжеству над обидчиками, теми, кто его унижал, выгонял, бил все эти годы...

В последний месяц мечты о мести стали не такими навязчивыми, а мысли о выпивке он отгонял сразу же, до того, как они оформлялись в слова и образы... Но зато вернулась злопамятность: всю собранную массу, свою и чужую, он намеренно взялся сдавать только Кечу, игнорируя Мирона, и эта избирательность не осталась незамеченной:

— Ты чё, чувак, мне-то почему не несешь?

— Как это? Видишь же, принес.

— Это потому что я его подменяю, а его до послезавтра не будет. Чё, думаешь я дурак?

— Этого я не думаю. Ты отнюдь не дурак. — Сигорд врал смело, не боясь разоблачений, но комплименты отпускал, словно бы огрызаясь.

— Ну так а что тогда? Что, у Кечу медом намазано?

— Да нет. Не медом, и гири у вас одни и те же.

— Чё? При чем гири? Чё несешь?

— Все, молчу. Пока. Счастливо оставаться

— Погоди. Нет, ты объясни: почему ты ему сдаешь, а не мне. Что я тебе, на хвост наступил?

— Нет, все нормально. Однако он к прейскуранту чуть строже относится, чем ты.

— Какому... А, вот ты о чем. Помню, помню наш разговор... Ну, ладно, топай себе, сдавай кому хочешь. Только... — Сигорд остановился и замер расчетливо. Потом обернулся. Так совпало в этот день, что он вспомнил о своем внешнем виде и побрился. Мало того, и зеленую рубашку выстирал, так что она была, конечно, мятая, линялая, но явно чистая. Вид у него был по-прежнему бомжачий, а все же он уже отличался от своих товарищей по классовой прослойке.

— Что — только, Мирон? Не будешь принимать от меня? — Сигорду невыносимо захотелось улыбнуться, замять впечатление от резко взятого тона, задобрить недовольного приемщика... Каким чудом он удержался?..

Мирон разинул рот уперся взглядом на взгляд — и вильнул ими!

— Я так не говорил.

— Тогда — что «только»?

— Чего?

— Ты сказал: «сдавай, кому хочешь, только...»?

— Да, я так сказал? Не обратил внимания. Нет, сдавай, кому хочешь. Если мне будешь сдавать — знай: со мной без проблем, уж я-то — Мирон намекающе нажал голосом — всегда честно вешаю, грамм в грамм.

— Возможно, не спорю. Хотя и у тебя, как я обратил внимания, случаются погрешности.

— У меня???