Дочь адмирала
Шрифт:
— В таком случае может, вы объясните мне, откуда взялись эти снимки?
Зоя протянула руку, чтобы взять их, но Лихачев с такой силой хлопнул кулаком по ее руке, что она закричала от боли. Быстро собрав фотографии, он убрал их со стола.
— Ну уж нет. Они не для вас. Они — вещественное доказательство.
Боль в руке постепенно утихала. Зоя пошевелила пальцами, проверяя, не сломаны ли они. Нет, все в порядке. Фотографии наверняка фальшивки. Иначе он дал бы на них взглянуть. Как бы то ни было, она никогда в жизни никому не показывалась голой. Да и Джексон никогда бы не
— Теперь вы убедились, как сильно любил вас ваш американец? Отныне вы опозорены, над вами смеется вся Америка. Вы помогали шпиону. Вас использовал шпион, и для чего? Чтобы опозорить вас.
Какая нелепица, подумала Зоя, но вслух ничего не сказала. Она думала о том, сколь чудовищно предъявленное ей обвинение. Ее обвиняют в том, что она шпионка, враг своего государства. Это намного страшнее, чем она предполагала.
— А посему, — продолжал полковник, — я еще раз советую вам рассказать всю правду. Мы знаем о всех ваших преступлениях, но для вас будет гораздо лучше, если вы добровольно в них признаетесь.
В какую же страшную игру они играют, подумала Зоя, и не в ее силах положить этому конец. Но и помощи от нее они не дождутся.
— Я могу снова повторить, что никаких преступлений не совершала.
Он позвонил в колокольчик.
— Уведите, — приказал он надзирателю — Пусть еще немного подумает.
Дни шли по раз и навсегда заведенному распорядку, неотличимые один от другого. Допросы, как правило, начинались около восьми утра, хотя Зоя могла лишь гадать о времени, поскольку вместе с другими вещами у нее отобрали и часы. Но если ее каждое утро будили в 5.30, то выходило, что на допрос вели около восьми. Он длился по меньшей мере шесть часов, только после этого ее отводили обратно в камеру. Это было время отдыха, но ложиться в постель было строго-настрого запрещено. Она засыпала сидя, выпрямившись на табуретке.
Второй раунд начинался где-то около девяти вечера и продолжался до четырех-пяти утра. На сон до побудки в 5.30 оставалось всего ничего.
Ей необходим был сон — резь в глазах не проходила, постоянно болело все тело, не отпускали головные боли.
Она похудела, что в общем-то было неудивительно. Чуть теплый чай и кусок черствого хлеба на завтрак, водянистый суп с какими-то овощными ошметками на обед и безвкусная каша с тем же тепловатым чаем на ужин. Она съедала все, хотя порой к горлу подкатывала тошнота от вида и запаха тронутых гнилью овощей. Она хотела выжить.
Однажды, забывшись на несколько кратких часов до утренней побудки, она увидела сон. Ей приснилось, что она находится в какой-то большой, странной комнате в здании суда. Вокруг нее много людей с отталкивающими, страшными лицами, которые забрасывают ее вопросами. Она не успевает на них отвечать. Если она отвечает недостаточно быстро, они хлещут ее ветками деревьев. «А зачем ты хочешь выжить?» — кричит ей один из них и со всего маху ударяет ее.
Когда она проснулась, в голове еще звучал последний вопрос. Почему она хочет выжить? Только ли ради того, чтобы не доставить им удовольствия своей смертью? Нет. Тогда почему? Ради Виктории. Ради ее Вики.
Да, ей необходимо выжить во имя ее ребенка.
Зоя заплакала. Она повернулась спиной к маленькому оконцу, чтобы надзирательница не заметила ее слез. Сколько же еще дней рождения она проведет без нее, ее малышка? Увидит ли она ее когда-нибудь?
Усилием воли Зоя заставила себя не думать о Виктории. С минуты на минуту в камеру войдет надзирательница с чаем и хлебом. Начнется еще один день, точь-в-точь такой же, как все другие. Нужно беречь силы. Какая польза от жалости к самой себе?
Однако этот день начался не так, как обычно. Вошла надзирательница и приказала ей идти в душ. Зоя удивилась. Ей разрешали принимать душ раз в неделю, а судя по царапинкам, которые она незадолго до этого начала оставлять на стене камеры, с прошлого раза недели еще не прошло. Может, есть какая-то причина для внеочередной помывки? А может, она уже так плохо соображает, что даже такой пустяк, как нацарапать раз в день крошечную черточку на стене, ей не под силу?
Зоя стеснялась раздеваться на глазах у своей странной надзирательницы, но выбора не было. Она старалась повернуться к ней спиной, спрятать свое тело под узеньким полотенцем. Стоило только вспомнить о том, что за ее спиной стоит, не спуская с нее глаз, надзирательница, как лицо заливала краска.
Но куда мучительнее было идти в душевую, прихватив на груди полотенце, по бесконечным коридорам под издевательские выкрики и смех надзирательниц.
В этот раз, когда пустили воду, Зоя закричала благим матом. Сверху из крана лился крутой кипяток. Она прижалась к стене, но это не спасало от обжигающих водяных струй. Ей показалось, что к ее телу подключили миллион электрических проводков. Душевая наполнилась густым горячим паром, каждая капля кипятка, падая на голое тело, причиняла мучительную боль. Она потеряла сознание.
Очнулась она на постели в своей камере. Одежды на ней не было, но кто-то накинул на нее одеяло. Зоя коснулась рукой лица, потом груди. Они были покрыты волдырями. На руке остались какие-то липкие следы. Кто-то, быть может врач, смазал обожженные места мазью.
Зою начала бить дрожь, из груди вырывались сдавленные рыдания.
— Я больше не могу, не могу...
В тот вечер ее снова привели в кабинет полковника Лихачева.
— Я слышал, в душевой с вами произошел несчастный случай, — сказал он.
— Я не верю, что это был случай, — ответила Зоя.
Полковник рассмеялся.
— Моя дорогая, мы ведь здесь не чудовища, которые пытают беззащитных женщин.
Зоя промолчала.
Достав откуда-то из-за спины толстую, набитую бумагами папку, он положил ее перед собой. Поверх лежал маленький американский флажок.
— Знаете, что в этой папке?
— Бумаги, американский флаг, что еще?
Наклонившись вперед он резко отчеканил:
— Это досье, содержащее доказательства ваших многочисленных преступлений. Вы намерены и дальше упорствовать в своем неведении?