Дочь Белого Меча
Шрифт:
Лучше, чем мигаш, и не было места для встреч… Обширный зал с множеством колонн из цересской травы со стеблями толщиной в ногу, за которыми не спрячешься и не подслушаешь, и с таким потолком, что в трёх шагах речь становилась неразборчива, а в пяти — и просто превращалась в ропот, подобный ропоту волн на галечном берегу. Здесь же можно было вволю возлежать у низких столов, лакомясь армянскими сладостями из мёда, сушёных фруктов и ореховой муки, попивая драгоценное армянское же выпаренное вино, продержанное много лет в дубовых бочонках, обоняя благовония Индии или дальних островов, процеживая по капле жгучую и ароматную солёно-горькую чёрную похлёбку, которую варят из древесных листьев и зёрен, привозимых из земли Каф; похлёбка горька, но сладко колотится от неё сердце, и
Без всякой похлёбки вот так же колотилось сердце и не хотелось спать, когда стояли на песчаных берегах далёкой отсюда реки Херируд [11] две армии двух царей: молодого Аркана и старого Мутарза. Стояли месяц. Мутарз занимал возвышенный северный берег и никуда не торопился. Потом говорили, что всё решили боевые слоны, которых он дожидался и дождался наконец…
Акболат, друг и наперсник молодого царя, начальник отряда скифов-наёмников, каждую ночь ждал, когда же на горе Харейя, где в незапамятные времена воздвигнут был первый в Ойкумене город, загорится цепочка костров, сложенных знаком бычьей головы; тогда на Аркана следовало набросить волосяную петлю и беззвучно отволочь его через реку в лагерь Мутарза. Но сигнала так и не пришло…
11
Р. Херируд — р. Герат
Получилось иначе: армия Аркана вдруг волшебным образом принялась исчезать, как песчаный бугор на ветру: ушла арабская конница, ушли армяне, так шумно приветствовавшие молодого царя на своей земле и так долго его не отпускавшие, ушли адиабенцы — эти, запасливые, прихватили все обозы… Акболат догадывался, что уходят все они не просто так и не с пустыми руками, что немало золота переправлено ночами через реку Херируд. Но он тогда был молод и ещё не умел радоваться собственному бездействию, а лишь досадовал.
Аркан с двумя сотнями греческих наёмников-гоплитов — всё, что осталось от громадного войска — сдался своему дядьке Парраку, всем на свете обязанному отцу Аркана. Молодой царь рассчитывал на его мудрость и на то, что Мутарз за время своего правления немало ущемил Паррака. А возможно, он просто верил в справедливость — ведь Паррак был в числе тех, кто вызвал его, Аркана, на царство, кто посылал послов в Мерв…
Закованный в цепи, в рабском рубище, босой, Аркан закончил свой путь к престолу в ставке Муртаза, на вершине горы Харейя.
Этого Акболат уже не видел — вёл своих скифов назад, на запад, охранять караваны. Три года после этого ходил он по Царской дороге от Дамаска до Сузы…
С Арканом обошлись по-доброму: не убили и даже не лишили зрения, как полагалось по обычаю персов; всего лишь отрезали уши и отправили жить безвыездно в далёкий дворец в горах — ибо царь персов должен быть совершенен во всём, а если он не совершенен, то уже и не царь, и не быть ему царём никогда; напрасное же злодейство только радует Ангра Манью и не даёт ничего больше. Знал Акболат, что ещё несколько лет назад был Аркан жив и благополучен и вёл обширную переписку с Аристотелем и Дионисием…
Гамлиэль бар Барух менее всего похож был на работорговца, а скорее на престарелого учителя в бет-мидраше, «доме мудрости» евреев: белоснежные волосы и борода, льняное одеяние, тихая плавная речь… Он любил и мог вести долгую приятную беседу, ценил хорошую поэзию и тонкую пищу. Акболат потратил много денег, чтобы привлечь его интерес, и немало цветов души, чтобы завоевать его доверие. И никто бы иной, кроме Акболата, не понял сейчас, что почтенный Гамлиэль взволнован, напряжён и испытывает жестокий страх…
После того, как евреи стали возвращаться из Персии и обнаружили свои дома разрушенными, а земли захваченными соседями, после того как нестроение переросло в войну, евреи Тира, Тарса и Александрии стали подвергаться насилиям и умучениям от язычников: тем никак не хотелось, чтобы и здесь они мутили воду: ибо властям дай только повод; а от страха за себя и за семейства люди делаются жестокими не только перед богами… Самые осторожные
Объявляя неоплатными должниками, забирал Гамлиэль их имущество, а семьи обращал в рабство и продавал далеко: в Киликию, Армению, Иберию, Таврию, — своим же доверенным людям, евреям; ибо нельзя по закону общины продавать еврея нееврею. Но там, вдали, верх имели уже законы других земель, и люди Акболата перекупали мнимых рабов, после чего Акболат отпускал их на свободу, записывая своими вольноотпущенниками… Сделки, понятно, были поддельными, и держалось всё на честном слове царевича. Немало денег беглецы теряли, иные — почти всё; но получали взамен новую жизнь вдали от войны, не нарушив притом Закона.
Четыреста семейств вывезли так из опасных городов, и теперь в разных местах Ойкумены были у Акболата верные люди. А особенно много было их здесь, в Тикре и окрестных городах — на перекрёстке Шёлкового пути и Янтарного…
И вот сегодня Гамлиэль попросил о неотложной встрече. Утром, до света, прислал мальчика-раба…
Всё, всё сходилось в один день, а это свидетельствовало перед богами о верности положения вещей. Хотя бы и значило смерть.
Было у Гамлиэля два прекрасных сына, ради которых он и жил. Старший был уже счастливо женат и ждал ребёнка, младший только готовился к обручению. Вдруг всё рухнуло. Чем заманили сыновей в секту, Гамлиэль не знал и даже не догадывался, и как это произошло, не заметил. Просто в один чёрный день оба ему признались, что веруют более не в Предвечного, а в сына его, спасителя-машиаха, коим считают давнего персидского царя Кира, Солнцеликого, отпустившего евреев из плена. Совсем как языческому божку поклонялись ему… Спорить и доказывать пытался Гамлиэль. Добрыми взглядами смотрели дети на него свысока и говорили покровительственно, как с малоумным. Прошло немного времени, и случилось другое: дети потребовали выделения имущества; пришлось выделять: хороший дом — старшему с женой и младшему — масляную лавку в порту с комнатой над лавкой. В тот же день младший лавку продал грекам и деньги все до драхмы отдал главарям секты; старший же дом продать не мог, ибо евреям запрещено было покупать имущество у таких, как он, а другие селится рядом с евреями не хотели… И вот вчера, едва стемнело, к Гамлиэлю пришёл младший — тайно прокрался, скрываясь от слуг — и прошептал, что всё совсем плохо, что брата с женой обвиняют в скупости и что если сегодня сделка не состоится, то этот божий сын древний царь поразит их чёрной смертью на глазах у всех и всем в назидание… Гамлиэль хотел удержать младшего, но тот убежал, сказав, что не вернись он, будет ещё хуже — хотя хуже не может быть.
Ночью Гамлиэль побежал к ар-хаиму… За то золото, что получил ар-хаим от Гамлиэля, Гамлиэль мог рассчитывать хотя бы на серебряное отношение к себе, но нет: градоправитель даже не вышел. Удалось поговорить только с начальником его стражи, филистинцем Магоном, с которым они в давние времена ловили морских разбойников по всему побережью от Газы до Триполиса и дальше по безлюдью. Много костей осталось на тех берегах… Магон сказал, что по обычаю мирские власти не вмешаются в дела духовные до тех пор, пока жрецы не покушаются на царскую власть; и есть тайный указ не трогать машиахитов, подписанный ещё покойным царём Корохом, и до тех пор, пока в Цареграде снова не окажется только один царь, никто этот указ нарушить не осмелится. Но вот если евреи, обиженные машиахитами, пойдут их громить, то тут вмешательство будет скорым и кровавым… Не только евреев это касается, но и всех пришлых: арамеев, и греков, и финикийцев — да только евреев в первую очередь, и чему же тут удивляться…