Дочь «Делателя королей» (ЛП)
Шрифт:
В молчании мы думаем о дедушке наших детей, который никогда их не увидит, но который посчитал бы их венцом своих амбиций и сразу начал бы строить для них планы, не считаясь с тем, что его внуки еще лежат в колыбели.
— Отец бы уже планировал их браки и составлял геральдику, — с усмешкой говорит Изабель.
— Он бы добился разрешения и поженил их, чтобы сохранить состояние в семье, — замечаю я. Я делаю паузу. — Ты собираешься написать маме? — спрашиваю я осторожно.
Она пожимает плечами, ее лицо замкнуто и холодно.
— Что толку? — спрашивает она. — Она никогда не увидит внука. Она не сможет выйти на волю, и она написала мне, что если
Боли начинаются в полночь, когда мы с Изабель спим рядом в большой кровати. Я начинаю тихо стонать, и через несколько мгновений она вскакивает, натягивает платье, зажигает свечи от огня в очаге и отправляет служанку за акушерками.
Я вижу, что она боится за меня, ее резкий голос, которым она требует принести эля и позвать повитух, пугает меня. У нас есть дароносица со святыми дарами, она стоит на маленьком алтаре в углу комнаты. Вокруг моего напряженного живота повязывают пояс, специально благословленный для первых родов Изабель. Акушерки приносят для всех нас пряный эль, на кухню посылают служанку разбудить повара и приготовить нам обед, ночь будет длинная, и нам нужно будет подкрепиться.
Когда мне приносят фрикасе, а затем жареную курицу и вареного карпа, от запаха пищи у меня крутит живот, я отсылаю все прочь из комнаты и хожу, не останавливаясь, от окна к изголовью кровати, пока за дверью женщины жадно едят и пьют эль. Со мной остается только Иззи и пара горничных. У нас совсем нет аппетита.
— Боли сильные? — с тревогой спрашивает она.
Я качаю головой.
— Они приходят и уходят, — говорю я. — Но мне кажется, что они постепенно усиливаются.
После двух часов ночи становится хуже. Акушерки, раскрасневшиеся и веселые от еды и питья входит в спальню и заставляют меня ходить вместе с ними. Когда я хочу лечь и отдохнуть, они кудахчут и толкают меня. Боли начинают приходить все чаще, и только тогда они позволяют мне опереться на одну из них и стонать.
Примерно через час я слышу шаги на мосту, в дверь стучат, и раздается голос Ричарда:
— Я герцог! Как себя чувствует моя жена?
— Весело, — грубовато отвечает акушерка. — Ей весело, милорд.
— Как долго это продлится?
— Несколько часов, — она бодро игнорирует мои протестующие стоны. — Идите спать, милорд. Мы сообщим вам, когда она ляжет в постель.
— Почему она сейчас не в постели? Что она делает? — недоуменно спрашивает он у двери, ничего не зная о науке родов.
— Мы ходим с ней, — отвечает старшая. — Водим ее туда-сюда, чтобы облегчить боль.
Бессмысленно объяснять им, что это «туда-сюда» совсем не облегчает боли, потому что они будут делать то, что привыкли, а я буду слушаться их, ибо вообще с трудом понимаю, что со мной происходит.
— Вы ходите с ней? — мой муж не собирается так просто отступить. — Это помогает?
— Если ребенок не поторопится, мы будем подбрасывать ее на одеяле, — с жестким смехом отвечает младшая. — Она довольна, что мы ходим с ней. Это женская работа, Ваша светлость. Мы знаем, что делаем.
Я слышу приглушенную ругань и удаляющиеся шаги, мы с Иззи мрачно смотрим друг на друга, в то время как женщины берут меня за руки и ведут от камина к дверям и обратно.
Наконец они оставляют меня, чтобы позавтракать в большом зале, я снова понимаю, что не могу есть, а Иззи сидит рядом со мной на кровати и гладит по лбу, как в детстве в дни болезни. Боли такие частые и сильные, что мне кажется, я уже не выдержу.
— Осталось недолго, — бодро заявляет одна из повитух. — Вот, — она подает мне деревянную палочку со следами зубов. — Прикусите ее, — говорит она. — Видите эти отметки? Многие добрые женщины кусали ее, чтобы спасти свой язык. Вы будете прикусывать ее, когда станет больно, а потом хорошенько потянете вот за это.
Они привязывают веревку к нижним перекладинам моей большой кровати, и когда я упираюсь ногами в спинку, я могу тянуть веревку, словно вожжи.
— Вы будете тянуть на себя, а мы в другую сторону. Вы прикусите палочку, когда придет сильная боль, а мы будем кричать вместе с вами.
— Можете дать ей что-нибудь для облегчения боли? — требует Изабель.
Молодая женщина открывает глиняную бутылочку.
— Вы можете выпить капельку вот этого, — предлагает она, выливая жидкость в мой серебряный кубок. — Нам всем не помешает глотнуть по чуть-чуть.
Напиток обжигает горло и наполняет глаза слезами, но заставляет почувствовать себя смелее и сильней. Я вижу, как Иззи кашляет после глотка и улыбается мне. Она наклоняется вперед, чтобы прошептать на ухо:
— Это просто две жадные пьяные старухи. Бог знает, где Ричард откопал их.
— Они лучшие в Англии, — отвечаю я. — Помоги, Боже, тем, кто рожает с худшими.
Она смеется, я вторю ей, но мой смех пронзает живот острой болью, и я издаю громкий крик. Обе женщины сразу преображаются, они деловито встают у меня в ногах, вкладывают веревочную петлю мне в руки и приказывают горничной принести кувшин горячей воды. Потом долгое время я настолько поглощена болью, что не помню ничего, кроме бликов огня на стенке кувшина, жары в комнате и прохладной руки Изабель, обтирающей мое лицо. Я борюсь с болью в моем теле, и от этой боли у меня перехватывает дыхание. Я думаю о моей матери, которая должна быть здесь, но находится так далеко, о своем отце, который воевал всю жизнь и познал последний ужас поражения и смерти. Как ни странно, я думаю о Миднайте, подбрасывающем свою большую голову, когда меч входит ему в сердце. При мысли о моем отце, поклявшемся не отступить с поля при Барнете, чтобы я могла стать королевой Англии, я сильно тужусь, и потом слышу плач и быстрые слова:
— Осторожно, теперь осторожно. — я вижу лицо Изабель, залитое слезами и слышу, как она говорит мне: — Энни! Энни! У тебя мальчик.
Теперь я осознаю, что совершила ту единственную вещь, о которой мечтал мой отец, которую желал Ричард: я подарила внука отцу и наследника моему мужу, Бог благословил меня мальчиком.
Но он не очень сильный. Акушерки бодро заявляют, что многие хрупкие дети вырастают в смелых мужчин, а кормилица уверяет, что от ее молока он в считаные дни станет толстым и красивым, но все шесть недель моего заключения после его рождения до самого моего воцерковления, [22] мое сердце трепещет, когда я слышу, как он тоненьким голосом плачет в ночи, когда я смотрю на его ладошки, напоминающие бледные листья.
22
Считалось, что процесс родов делает женщину нечистой, поэтому после родов она должна была пройти церковный обряд очищения, а до того находиться в изоляции.