Дочь генерального секретаря
Шрифт:
– Все это время мы были под тем же небом?
– Только я за воротами. Знаешь - из цельного металла. С красной звездой, которую свобода лишь на миг ломает посредине. Бля, с пентаграммой...
– А за ней?
– Не разглашу. Присягу дал.
– Кому?
– Тому, кто правит бал. И отныне Альберт Лазутко мелкий бес. Ухо со мной востро. Продам любого.
Налил стакан и выпил.
– За что?
– Продам? За то, что сам капитулировал.
По стенам и сводам мозаика в глазах Александра сливалась в один жизнерадостный
– Меня тоже?
– Друг... Всё ведь здесь.
– Имея в виду сердце, Альберт ударил себя под знак "Отличника", привинченный к мундиру.
– Наш экзистанс, спонтанность наша, прорывы в подлинность... Любого смету с пути, но только не тебя. Неразложимое ядро.
В такси обоим стало плохо. Чем Александр и объяснил тот факт, что кореш побелел, как мел, увидев у двери квартиры в Спутнике существо нездешнее.
Полы ее плаща лежали на ступеньках. В бутылке из-под молока клубился дым окурков. Она поднялась навстречу, прижимая папку.
– Инеc! Позвольте вам представить...
– Александр схватился за перила.
– Мой друг из Министерства любви.
К губе Альберта присохла сигарета, и стоял он, ладонь впечатав в стену. Инеc перевела глаза на Александра, который пожал плечами.
Сигарету Альберт оторвал с кровью.
– Аншанте...
Вывернув карман пиджака, Александр отцепил с булавки ключ. С одного из попаданий ввел и распахнул:
– Моя конспиративная... Как вы нашли, Инеc?
Стоя в винный отдел, Альберт упрекнул:
– А говорил, что с иностранцами не водишься...
Александр не знал и даже не догадывался о том, что у человека могли отобрать перед демобилизацией подписку - информировать о контактах с иностранцами.
– Она тебе кто?
– Никто.
– Темнишь. Скрываешь от всевидящего ока...
– Альберт взялся за прилавок, крытый железом:
– Шампанского.
– Бутылку?
– Пару.
– Сладкого, полу?
– Как полагаешь, друг? Давайте брют.
– Воля ваша, но девкам вспучит животы.
– С показом рейтуз, передавивших ляжки, тетя Люба сняла бутылки.
– Монопольной сколько?
– Не водки. Рому.
– Где ж ты такое видишь?
Альберт показал на светлый тростниковый Сапеу:
– Вон стоит.
– Кубинская ж отрава?
Очередь загудела в поддержку:
– Если душа солдата просит? Ты, Люба, знай-давай. Мы, сказано, народ-интернационалист.
То, что в Москве еще не поздно, в "спальном городе" уже глухая ночь. Из черноты окна сквозило свежестью полей. Такси здесь нет, в Москву только автобусом. В ожидании последнего Александр наблюдал, как иностранка, готовая подняться, сводит пальцы на подлокотниках.
И разжимает снова.
Альберт крутил El condor pasa. Эту - и еще "Сесиль". Мятую сорокопятку фирмы "Мелодия".
Она услышала автобус тоже. Издали - когда на
Ваш выбор.
Автобус захлопнул двери. Она осталась. Через мгновение дом затрясся, на столе зазвенело.
– El condor раsа, - сказал Альберт.
Они смеялись, глядя друг на друга, - Инеc и Александр. Он не смеялся так давно - до слез. Потом хватил рома и впал в апатию, слушая, как, помимо испанского, на котором с Богом, Альберт уже извилисто впускает по-французски.
Ложиться пришлось вместе.
Встроенный шкаф в открытом виде превращался в динамик. Надев мундир на проволочную вешалку, Альберт слушал, как в гостиной гостья чиркает спичкой.
– Курит... Невероятно.
Закрыл деликатно дверцы. Лег и свел пальцы под затылком.
– Ну, друг, скажу тебе... Сверхиностранка. Везде была, все языки свои. Вот уж, действитель-но, гражданка мира. Каким мир еще неизвестно когда будет. Поверх границ.
Александр отвернулся к стене и подсунул край одеяла себе под поясницу.
– В казарме я забыл, что, кроме биомассы, в этом мире есть еще и люди. Она ведь как бы на пьедестале, да? Где золотом написано: "Эчче Уомо". Воплощенное достоинство. Свобода. Ты заметил? Ничего не боится абсолютно. Говорит что думает, что думает, то говорит. Вот это оно и есть - Европа. Нет, в ориентире мы были правы. Запад. Только Запад. А ты что думаешь?
– Про что?
– О ней.
– "Фрэнч кисс", - я думаю. Сосет, наверно, хорошо.
Он оскорбился.
– Ты не был циником.
– Я говорю, что думаю.
Он замолчал.
Самоизвергаясь, член подпрыгивал над впадиной живота.
Александр утерся и отбросил простыню. Альберта не было, от парижанки только запах. По пути на кухню под ноги попалась фуражка с голубым околышем. Он пнул, она обратно прикатилась. Он подобрал, повесил.
Начать с того, что Достоевский считал роман Сервантеса книгой, которые посылаются человечеству по одной в несколько сот лет. Которую не забудет взять с собой человек на последний суд Божий...
Заваривая пятый чай, он их увидел в окно. Аборигены на них оглядывались. Полы плаща разлетались, походка независима. Придерживая ее за локоток, экс-сержант нес сетку с продуктами. В шкафу Альберт отыскал его летнюю одежду и, несколько опережая сезон, был на ветру, как ангел - разве что слегка замаранный.
Он встретил их отчужденным стуком машинки.
– Писатель милостью Божьей, - приобнял его Альберт.
– Когда-нибудь выйдет из подполья и удивит страну.
Александр сбросил его руку.