Дочь генерального секретаря
Шрифт:
Подсел мужик.
– Стакан, ребята, и взорву, что захотите.
– Чем?
– Чем скажете. Могу динамитом, могу ТНТ.
Не имея правой кисти, мужик заслуживал доверия.
– Неси.
– Всегда со мной.
– Вынул из кармана складной стакан и, тряхнув, разнял. Извлек три сплющенные конфеты "Мишка в лесу". Хватил "за то, чтоб они сдохли", развернул шоколадное месиво, ввел и отплевался от фольги. Кого рвать будем? Еще полстолько и давайте адресок.
– Обратно партизанишь, Коля?
– крикнула буфетчица.
– Смотри, в дурдом
Красные глаза прослезились, когда Альберт набулькал.
– Ребята... Подорвусь, но выполню.
– Он опрокинул.
– Координаты. Еврей какой-нибудь богатый? Жить останется, но дверь снесу. Давайте. Кто заклятые друзья?
– Мы сами себе друзья.
– Вот именно, - сказал Альберт.
– Свяжи нас, и по палке динамита в ректум.
– Только объекты. Людей не рву.
– А мы, по-твоему, кто?
– Субъекты, - сказал мужик.
– Творцы истории.
– Складывай тогда стакан...
Вторую бутылку "Плиски" они развинтили в саду для занятий по ботанике.
– Первый раз я встретил человека, на котором бы женился. Не раздумывая.
– А я бы нет, - сказал Александр.
– И сразу же в Париж. Жена моя - Европа.
– Я против.
– Он против. Против чего ты?
– Принципиально. Против брака. Писатель должен быть один.
– Может быть. А человек один не может...
Яблони осыпались. Они созерцали снизу этот снегопад, лежа голова к голове, когда во двор школы въехала клетка на колесах - милицейский "воронок".
– Стой!
Перемахнув забор, они ушли дворами и успели на сеанс в подвернувшийся кинотеатр. Бутылку допивали в заднем ряду. Танки шли ромбом.
– Миру - мир!
– сказал Альберт.
На них зашипели. Поднявшись для аплодисментов Верховному Главнокомандующему, зал их разбудил.
– ГБ чем лучше? За пределы можно уехать и не в танке. Поскольку, добавил Альберт, - терциум нон датур.
– Датур.
– В роли жертвы?
Под грохот победного продвижения на Запад они спали, пока не разбудила билитерша.
Потом они добавили еще.
Плечом к плечу они вошли в метро. Станция была незнакомая. Чтобы пройти на эскалатор, им пришлось расстаться. На ногах они устояли, но каждый завяз в своем пропускнике. Обрезиненные створки, норовя по ногам, сшибались с грохотом под сводами.
– Пройдемте.
Им заломили и за дверку - тут же на станции. Неприглядная дверка, но за ней - целое отделение.
– Студенты?
Они кивнули.
– Так. Будет вам высшее образование... Институт?
– Стали и сплавов, - нашелся Альберт.
– А ты?
– Тоже.
– Есть документы?
– Нет.
– У тебя?
Александр подал студенческий билет. В смежной комнате второй мусор говорил в телефон: "Битков, будь добр: машину к "Павелецкой". Ерунда тут, пара хипарей. Лучше скажи, как там в Тбилиси? Ну? А забил кто?.."
Первый поднял лоб со следом от фуражки.
– Какой же, б...ь, "Стали и сплавов", когда написано "МГУ"?
– А кто сказал "Стали и сплавов"?
– Он.
–
– Ты мозг мне не е... Фамилия?
– Буковский, - сказал Альберт.
– Не твоя - твоя.
– Там написано.
– Не русский, что ли?
– Русский. Почему?
– Не разбери-поймешь. Ан... Ан...
Александр взглянул на Альберта, который приспустил веко в знак, что понято. Поднявшись со скамьи, Александр шагнул к стойке - оказать помощь в прочтении своей затершейся за годы обучения фамилии. Второй все ликовал по телефону по поводу неизбежной, как ему казалось, победы ЦСКА над Всесоюзным обществом "Динамо". С понтом взяться для упора за стойку Александр протянул руку и выхватил свой документ. Мусор продолжал смотреть на пустоту в своих руках. Альберт уж вылетал за дверь. Александр не дал ей закрыться. По мрамору на улицу. Налево - где темней. В ушах свистело.
На тротуар за ними выскочили сапоги с подковами. "Стой! Стреляем!"
– Это вряд ли.
Грохот рванул за ними так, что уши по-заячьи прижались. "Мы же инвалидами вас сделаем!"
– А это могут. Разлетелись!
– Как мальчик-самолет, Альберт раскинул руки и спикировал направо.
Изо всех сил Александр сучил локтями по прямой.
"Врешь, не уйдешь!.."
Неизвестная Москва была вокруг. Древняя. Слободская. Он отрывался, сворачивая за углы. Домик с подворотней. Он нырнул. Внутри полно людей. Бабки, девки с младенцами. От ударов домино по врытому столу подпрыгивал фитиль керосиновой лампы. "Спрячьте, - закружил он по двору.
– Люди добрые". Но игроки поднялись, как один, прихватывая и поленья: "А ну, давай отсюда..." Пятясь к подворотне, он не верил: "Татаро-монголы же? "Салазки" загибают... Мужики, они ж убьют?" Но замахивался народ всерьез, сливаясь в одну и ту же рожу ненависти и далее нагибаясь к топору: "Пшел!"
Из-под фонаря они оглянулись всей толпой: "Наш вроде?" Обеими руками натянули свои фуражки, и он услышал изнывающий их стон: "Ну, мы ш-ш тебя..."
Он взвизгнул. Он не поверил, что способен на столь унизительный звук. Но главное было - уйти.
Топот отставал за каждым новым углом лабиринта. По сторонам заборы, а под ногами осозналась вдруг земля. Москва, но как бы и деревня. О rus!
"Бабушка, - губами ловил он руки.
– Бога ради. Не меня... Писателя спасите. Национальное достояние!" Белая тень в галошах сняла оплетку: "Лучок мне, Пушкин, не помни..."
Он услышал, как свернула по пятам машина. Щели в заборе вспыхнули. В свете фар пробухали сапоги, за ними ехал "воронок". Погоня стала моторизованной. Он лег ничком меж: грядок. Там, за забором, они перекликались. Когда машина вернулась, над Александром возникли стрелки молодого лука - светло-зеленые. Что с рук по гривенник за пучок. Сердце отталкивалось, он его прижимал к земле.
– Перекур?
– Не буду. Спекся.
Сапоги остановились прямо перед ним. Их было много - запыленных. От машины подошли начищенные.