Дочь генерального секретаря
Шрифт:
– Почему ты спишь на полу?
Инеc стояла над ним, одевшись среди ночи.
– Куда ты?
– Мне нужно позвонить.
– Сейчас?
– Ты спи. Скажи только, где найти телефон.
Под дверью гостиной полоска света - Альберт не спал. Они вышли на площадку и в тишине спустились.
Полы плаща разлетались от толчков колен, подошвы шаркали по асфальту: ш-шу, ш-шу. Уже не слышно далее электричек. Невероятно, что столица полумира всего в получасе - такое чувство оторванности на этом астероиде в ночи. Описав петлю вокруг призрачных блочных
– Нет здесь телефонов. Утром из Москвы?
– Сейчас.
На горизонте подмигивали огоньки, но путь к ним через свалку. По обрыву они спустились в зону небытия, куда горожане сбрасывали мусор, а завод - свой железобетонный брак. Александр отпрянул. Кто-то нацепил использованный презерватив на арматурный прут - ржаво-ребристый. Под ногами запрыгали доски над ручьем, в котором струились жуткие водоросли неподвижно и пузыристо. Натоптанная горожанами тропка вывела их на обулыженную дорогу, которая поднима-лась к домам у станции "Подсолнечная". Кабину они увидели на пустыре под телефонным столбом. Каркас двери отворился со скрежетом, но автомат работал. Сквозь проем, окаймленный остатками стекла, он протянул наружу трубку на цепи.
– Дай номер, я наберу.
Сунув руки в карманы, она повернулась в профиль и прищурилась.
Он повесил трубку.
Ночь была безлунная, такая глухая и такая безнадежно русская, что он остановился на булыжниках, как вкопанный, когда она заговорила по-испански. Резко, хрипло. Такой жесткости он в ней не ожидал. Скрежетало битое стекло, на котором ее подошвы искали опору в поединке с невидимым Кинг-Конгом.
Сердце сжалось, когда на дорогу соскользнула ее тень подростка.
Он зажег свет на кухне.
В стол был воткнут нож - и не столовый, а садовый. Простой формы, но длинный и широкий - с оленьим черенком.
– Зачем он это?
Александр оторвался от струи из-под крана.
– От избытка чувств.
Она расстегнула свою клетчатую рубашку навыпуск. Парижский ее лифчик связан был узлом. Это он порвал в отчаянии - не найдя привычной застежки на спине. Она выдернула нож, завела под узел и, как бритвой, разрезала черный нейлон. Соски стояли. Он сделал усилие, чтобы не сглотнуть.
Но в спальне она запахнула рубашку.
– При нем я не смогу.
– А с ним?
Она засмеялась.
Но свет в гостиной освещал отсутствие. Перед уходом Альберт швырнул на пол белые одежды - парусиновые штаны и рубашку. Александр втянул штору, закрыл окно и выключил свет.
Его встретил огонек сигареты.
– Слинял.
– Куда?
– Отсюда и в вечность.
Она засмеялась.
– Я думала, вы друзья.
– Как говорит твой Унамуно, все кончается не только в этом мире, но, может быть, и в том.
Он был уже голый. Он лег. Она положила подушку и села.
– Знаешь, кому я звонила?
– Догадываюсь.
– Я порвала с ним.
Александру стало не по себе.
– Он кто?
– Обычный мачо.
– Что ты ему сказала?
–
– А он?
– Что убьет.
– Тебя?
– Это не в традиции испанидада. Тебя. Просил твои координаты. Я не дала.
– А надо было. Спустил бы с лестницы.
В ее молчании был скепсис.
– Что?
– С ним лучше не встречаться. На все способен.
– Я тоже.
– Он уже убивал.
– Где?
– В Боливии.
– А здесь что делает?
– Международное право изучает. Официально...
– Так или иначе... Enfin seuls*.
Наверное, акцент - она рассмеялась. Расстегнула джинсы и, выставив колени, взбросилась, чтобы стащить с трусами заодно.
* Наконец одни (фр.)
Момент проникновения разрушил Александра.
Ее бедра пылали. Спрессованные волосы еще не отошли, и эта обманчивая под ними среди них уступчивость. Испанка была переполнена медом. Под исчезающий стон он ощущал, как ему склеивает волосы, заливает его по пояс, с головой. Она молчала, выдыхая кратко, редко. Предварительно познав ее, он кончил не вынимая и ужаснувшись: что я делаю?
Но пути назад не было. Теперь только вперед.
Сознание возвращалось вспышками. Он комкал простыню, спеша догнать по бокам и утирая живот, слепящий влажной ямкой. На него взглянула луна. Бедра ее сияли белизной, пятно волос искрилось, как муравейник - живой чернотой.
Мелькнул локоть, она втянула сквозь зубы воздух.
– Больно?
Она засмеялась.
Ближе к стене линолеум был пыльным. Он бродил, всем телом чувствуя, как белеется оно, тело, сквозь почему-то вдруг безлунный сумрак, передвигался вслепую, как ведомый ее глазами, наблюдающими его наготу, потом вдруг наступил на пупырчатость резины вокруг железа. Подобрав топорик, он не понял, отчего она забилась в угол, выставив колени.
– Холод, - услышал он свой голос.
– Нужен холод.
Упираясь, она пригнулась под плоскостью наложенного на затылок металла. Набила шишку. Матрас исчез вдруг, она стукнулась об стену. Он забыл, что за пределами события где-то вдали у них еще есть головы.
Взмокшую свою он потерял.
Било солнце, когда он отпал и ощутил свою небритость. Вернувшись, она опустилась на колени, но не легла, облокотилась о плоскость стены. Простыня измочалилась, он перевалил себя на бок.
– У тебя красивые плечи, - сказал он, любуясь этим вздернутым по-африкански круглым задом.
Она не отвечала, занимаясь чем-то лицом к стене. Поэтесса, что ли? Или молитва? Темный какой-нибудь их ритуал? Своей шариковой ручкой женщина, и отнюдь не Востока, выписывала на затертых обоях столбцы. Наконец ее пятки вдавились в ягодицы - она подвела черту.
– Что это?
– Дни.
– Какие?
– До конца моей визы.
Отпав, он ответил половиной рта:
– Умножь на ночи.
Хлеб зачерствел, потом он кончился. Кофе тоже. Потом и чай. Кончились сигареты. Потом заначки. Потом бычки. Осталась только вода из-под крана.