Дочь маркиза
Шрифт:
Толпа и правда бурлила и клокотала, как море в шторм.
— Но если я решила умереть, — крикнула я палачу, — какая разница, есть я в списке или нет?
— Для меня есть разница, для меня это важно, милое дитя! — сказал палач. — Я не так уж люблю свое ремесло.
— Черт возьми! Для меня это тоже важно, — сказал человек в карманьоле, — я должен отчитаться перед Революционным трибуналом; с меня требуют тридцать голов, не тридцать одну. Счет дружбы не портит.
— Негодяй! — закричал Анрио, размахивая саблей и обращаясь к палачу. — Я приказываю
— Граждане! — обратился палач к толпе. — Я взываю к вам! Мне приказывают казнить дитя, которого нет в моем списке. Должен ли я подчиниться?
— Нет! Нет! Нет! — закричали тысячи голосов.
— Долой Анрио! Долой палачей! — вопил народ. Анрио, как всегда полупьяный, пустил коня в толпу, туда, откуда слышались угрозы.
В ответ посыпался град камней и замелькали палки.
— Обопрись на мою руку, гражданка, — сказал человек в карманьоле. Волнение возрастало. Люди стали бросаться на эшафот, пытаясь его разрушить, жандармы спешили на помощь своему начальнику. Я хотела умереть, но не хотела, чтобы меня растерзала толпа или затоптали копытами лошади.
Я покорно пошла за человеком в карманьоле.
Люди, которые узнавали меня и думали, что я хочу спастись, расступались с криком:
— Пропустите! Пропустите!
На углу набережной Тюильри мы увидели фиакр. Человек в карманьоле открыл дверцу, втолкнул меня внутрь и сел рядом со мной.
— В монастырь кармелитов! — крикнул он вознице. Кучер пустил лошадь крупной рысью; мы помчались по набережной Тюильри, свернули на мост и въехали на Паромную улицу. Через четверть часа мы остановились перед монастырем кармелитов, два года назад превращенным в тюрьму.
Мой спутник вышел из коляски и постучал в маленькую дверцу, перед которой прогуливался часовой.
Часовой остановился и с любопытством заглянул внутрь фиакра. Убедившись, что там всего лишь женщина, он успокоился и продолжил свою прогулку.
Дверца отворилась, и показался привратник с двумя псами, напомнившими мне псов из тюрьмы Ла Форс, с которыми добряк Ферне познакомил меня в тот день, когда меня туда привезли.
— А, это ты, гражданин комиссар! — сказал привратник. — Что нового?
— Да вот, привез к тебе новую постоялицу, — ответил человек в карманьоле.
— Ты же знаешь, у нас и так все переполнено, гражданин комиссар.
— Ладно! Эта из «бывших», можешь посадить ее в ту же камеру, где уже сидят две аристократки, которых я сегодня тебе привез.
Привратник пожал плечами:
— Ну что ж, ладно, одной больше, одной меньше…
— Иди сюда! — крикнул мне человек в карманьоле.
Я вышла из фиакра и вошла в здание тюрьмы. Дверь за мной захлопнулась.
— Проходи, — сказал привратник.
— Не называйте своего настоящего имени, — шепнул мне человек в карманьоле.
Я была совершенно ошеломлена всем, что произошло, ничего не соображала и покорно делала все, что мне говорили.
— Как тебя зовут? — спросил привратник.
— Элен Мере.
— В чем тебя обвиняют?
— Она сама не знает, — поспешно сказал комиссар. — Но дня через два-три все выяснится. Я займусь ею и еще вернусь.
Потом сказал мне тихо-тихо:
— Сделайте все, чтобы про вас забыли.
И он ушел, сделав мне знак не терять надежду. Ведь он-то, конечно, думал, что я дорожу жизнью. Я осталась наедине с привратником.
— У тебя есть деньги, гражданка? — спросил он.
— Нет, — ответила я.
— Тогда будешь жить, как другие заключенные.
— Как вам будет угодно.
— Пойдем.
Мы пересекли двор, потом сырым коридором он провел меня в тесную темную камеру, куда вели две ступеньки; зарешеченное оконце ее выходило в бывший монастырский сад. В этой камере, как меня уже предупредили, находились две женщины: одна из них была та самая красавица, которую я видела на углу улицы Сен-Мартен в двуколке, зацепившейся за нашу телегу; она все еще держала в зубах розовый бутон, который я ей подарила.
Она сразу узнала меня и, вскрикнув от радости, бросилась ко мне на шею.
Я также вскрикнула от радости и прижала ее к сердцу.
— Это она! Ты понимаешь, дорогая Жозефина? Это она! Какое счастье снова увидеть ее, ведь я думала, что ее казнили.
Прелестное создание, которому я бросила розовый бутон, звали Тереза Кабаррюс.
Вторая дама была Жозефина Таше де ла Пажери, вдова генерала Богарне.
Кто-то еще полюбил меня в этом мире, и я снова привязалась к жизни.
Эта зарождающаяся дружба незаметной нитью соединилась с моей любовью к тебе. Не знаю почему, но в сердце моем стала возрождаться надежда, полностью утраченная.
Время от времени на дне моей души шевелилось сомнение: а вдруг ты не умер?
Мои соседки по камере прежде всего стали расспрашивать меня о том, что со мной произошло. Мое возвращение было не просто удивительным — это было нечто небывалое. Я, как Эвридика, вернулась из царства мертвых. Встретив меня в повозке смертников, получив от меня в наследство бутон розы, выросшей в тюремном дворе, Тереза не надеялась увидеть меня живой.
Я прошла под гильотиной, вместо того чтобы пройти через нее.
Я рассказала им все.
Обе они были молоды, обе любили, обе жили воспоминаниями, изнывали от нетерпения, от жажды жизни. Услышав стук в дверь, они всякий раз с трепетом переглядывались, чувствуя, как их до мозга костей охватывает страх смерти.
Они слушали меня с огромным удивлением, не веря своим ушам. Мне было семнадцать лет, я была хороша собой и, несмотря на это, устала от жизни и мечтала умереть.
При одной только мысли о том, что им предстоит увидеть, как осужденных одного за другим ведут на эшафот, как они один за другим исчезают, услышать тридцать раз подряд стук ножа гильотины, впивающегося в живую плоть, они начинали корчиться в судорогах.