Дочь Некроманта
Шрифт:
— И ты опечален? — тут же бросила Ниакрис.
Монах улыбнулся:
— Никому не хочется умирать, Лейт. Тем более в бою с таким врагом, какого ты себе выбрала. Но я смотрю на тебя и знаю, что хочу быть с тобой даже в смерти, да простятся мне эти высокие слова.
Касавшиеся Ниакрис пальцы монаха чуть вздрогнули. Кажется, он собрался-таки их убрать.
— Сядем, — тихонько сказала девушка.
— Сядем, — кивнул монах, чинно устраваясь на более чем благопристойном расстоянии от нее.
Ниакрис мгновение смотрела на неказистого рябого монашка, а потом вдруг заговорила.
Она
Она рассказывала, как дедушка встретил Михаэля, воина Святого Престола, как тот присоединился к ним и стал для нее, тогда еще никакой не Ниакрис, а просто Лейт, самым настоящим дядей. Как они добрались до Пятиречья, надеясь найти там настоящий новый дом. О том, как хорошо и тихо жили они там, и казалось — беда таки пройдет стороной.
И еще она рассказывала о том дне, когда беда нагрянула.
Монашек слушал молча — только крепко держал Ниакрис за руку. И она отчего-то не выдергивала пальцев.
Сухих, жестких, совсем не девичьих пальцев — они скорее подошли бы воину, мореходу Волчьих островов или замекампскому кочевнику-варвару…
Ее голос не дрожал, глаза оставались сухи. Пора слез кончилась раз и навсегда во дворе заброшенного скита.
Она рассказывала о своей жизни среди поури, как убивала ради котелка вонючей каши, чтобы самой не умереть с голоду. О том, как попала в монастырь Ищущих, как ей показалось, что ее хотели принести в жертву невесть чему, и как вырвавшаяся на волю ее ненависть не оставила в монастыре ничего живого, испепелив даже оказавшиеся на краткий срок под ее властью магические камни.
И как она попала в Храм.
Монашек ничего не сказал, когда она наконец умолкла и неожиданно для самой себя постыдно шмыгнула носом, стараясь удержать все-таки подкатившие слезы. Он только протянул руку, обнимая ее за плечи, прижимая к себе и баюкая, словно ребенка.
— Он очень хотел тебя разыскать, — тихо проговорил монах. — То, что ты мне рассказала… ничего из происшедшего не было простой случайностью. Я догадываюсь, что сделал твой дедушка… сотворил заклинание, сделавшее вас недоступными для сыскных чар этого самого некроманта.
— А потом? — прошептала Ниакрис.
— Разве ты не догадалась? Что может сделать один волшебник, чтобы разыскать другого волшебника? Правильно, заставить его прибегнуть к магии. Что твой враг и проделал. Сперва набег гоблинов… я слыхал, от них пострадало все Пятиречье, но только в нескольких местах им дали настоящий отпор. Магия в ход не пошла, и враг по-прежнему точно не знал, где вы. Ему потребовался второй набег, набег поури, чтобы твой дедушка наконец-то прибег к своей волшебной силе — и тогда врагу оказаться рядом было делом нескольких секунд. Я слышал, что ему служат вампиры… а эти владеют многими тайнами, что не по зубам даже иным истинным чародеям. Я, например, не могу мгновенно переноситься с места на место — а вампиры, особенно высшие, говорят, свободно. Правда, не пойму я тогда другого — если это твой враг наслал на вашу деревню поури, убил твоих родных, — почему не убил тебя? И почему тебя оставили в живых поури, которые вообще-то, как я говорил, пленников либо съедают,
Наступило молчание. Чуть потрескивал догорающий костер, о котором все забыли во время разговора. Монашек опомнился первым, вскочил, подбросил в огонь хвороста, добыл из-под рясы небольшой топорик, принялся рубить сухую лесину.
— До утра мы все равно отсюда не сдвинемся, — пояснил он.
— Не сдвинемся, — эхом откликнулась Ниакрис, неотрывно глядя на разгорающийся огонь. В пляшущих языках пламени ей чудились высокие, выморочно-тонкие башни вражьей твердыни, медленно рассыпающиеся в пыль, проваливающиеся сквозь саму плоть земли, не в бездны даже — в иномирье, откуда нет возврата, что хуже и страшнее любого посмертия здесь, в Эвиале, туда, где жертвы чудовища смогут наконец сами отомстить за себя…
Монашек подложил в огонь пару поленьев потолще, уселся рядом.
— Не зову тебя повернуть назад, Лейт, — шепнул он ей на ухо. — И сам не поверну. Не знаю, что со мной… но хочу быть с тобой до конца.
— Я тоже хочу, — вдруг вырвалось у Ниакрис, а глаза предательски защипало. — Но… ты прав. Зачем тебе умирать? Ты знаешь меня несколько дней…
Монах невесело усмехнулся:
— Знаешь, наверное, потому, что я, несмотря ни на что, все равно надеюсь тебя вытащить…
Что-то пряталось в его голосе, словно пушистый котенок, играющий в прятки со своей хозяйкой, — у Ниакрис был такой, давным-давно, когда они еще жили в Княж-городе; и невольно девушка вдруг ощутила, какой ледяной глыбой давят на плечи все годы одиночества и нескончаемых усилий — стать, стать, стать наконец той, что сможет по-настоящему отомстить.
Она сама протянула руку. Голос, правда, дрогнул, когда она произнесла:
— Послушай, тебе не кажется, что, если мы все равно умрем, очень глупо в эту последнюю ночь спать по разные стороны костра?..
Монах отшатнулся, и на лице его отразился такой ужас, словно перед ним предстал во плоти тот самый Владыка Зла, о котором так любят повествовать легенды верящих в Спасителя.
— Ты что, ты что! — забормотал он, лихорадочно осеняя себя спасительным знаком. — Чтобы я… с отроковицей… да никогда… ни за что… лучше уж к поури в котел… не оскверню…
Ниакрис вздохнула, словно опытная, умудренная жизнью женщина. И уже собиралась, встав, обойти вокруг костра и самой сесть рядом с этим смешным монашком, когда взглянула в его глаза — и поняла: для него все это не игра, а действительно вера, истинная и глубокая. Для него она, Лейт, оставалась отроковицей, которую можно любить, но ни в коем случае не идти дальше простого и легкого касания пальцев.
— Хорошо, — с неожиданной для самой себя покорностью сказала она. — Коли так, давай спать.
…И, как ни странно, спали они в эту свою последнюю спокойную ночь крепко, спокойно и без сновидений.
Наутро они старались не смотреть друг на друга. Ниакрис ругала себя последними словами, что все-таки не встала ночью и не прилегла рядом со своим спутником, ну а о чем думал монах, так и осталось навсегда тайной.
Буреломные леса кончились.
На рассвете Ниакрис вместе с монахом подошли к горам. Перед ними раскрывалось устье широкой долины; склоны густо заросли дремучим еловым бором, над темно-зелеными вершинами кое-где виднелись серые гребни скал. Через долину текла речка, по обоим ее берегам раскинулись луга — казалось бы, чудное место.