Дочь палача и черный монах
Шрифт:
– Бенедикта, там впереди! В ветвях человек! За нами сле…
Сук под Симоном обломился, словно старая кость. Лекарь почувствовал, как по лицу его начали хлестать ветки, сердце скакнуло в груди, и лишь с некоторым запозданием он осознал, что действительно падает. Юноша принялся отчаянно хватать руками вокруг себя, в надежде зацепиться за какую-нибудь ветку. Мир превратился в вихрящийся хаос из неба, земли и хлещущих ветвей.
Внезапно что-то с шумом разорвалось, и Симон резко остановился.
Он повис примерно в десяти футах над землей и болтался,
– Господи, Симон! Что вы там делаете?
– Как что? Лечу навстречу смерти. К тому же на соседнем дереве сидит человек с арбалетом и наблюдает за нами, и…
– Симон, успокойтесь для начала! Попытайтесь за что-нибудь зацепиться.
Бенедикта указала на толстую ветку, которая торчала справа от лекаря и на вид казалась довольно надежной. Симон попытался за нее ухватиться, но не дотянулся совсем немного. Тогда он осторожно начал раскачиваться. Ветка становилась все ближе. Сюртук над ним начал снова рваться. Раздался громкий треск, и, прежде чем сюртук окончательно разорвался на две половины, Симон в последний момент дотянулся до ветки. Он почувствовал рывок, пролетел немного вниз и обеими руками крепко обхватил сук. Болтнул ногами в воздухе и повис, не понимая, что ему делать дальше.
И в это мгновение прямо перед собой он увидел золотую табличку.
Она была лишь с ладонь величиной, и кора, словно вздутыми губами, обволокла ее по краям. Дерево, похоже, много столетий кусочек за кусочком вбирало пластину. Однако середина ее оставалась пока нетронутой, и там, на золоте, выбита была надпись. Стереть ее не смогли ни ветер, ни снег, ни дождь с градом.
Болтаясь на ветке, Симон прочитал выведенные на латыни строки. Ворона перепорхнула на соседнюю ветку и с любопытством заглянула ему через плечо.
IN GREMIO MARIAE ERIS PRIMUS ET FELICIANUS. FRIDERICUS WILDERGRAUE.
ANNO DOMINI MCCCXXVIII
Несмотря на свое затруднительное положение, Симон громко расхохотался.
– Ха! Этот проклятый тамплиер, – закричал он так, что его стало слышно на весь лес. – Старый хитрый лис! Он и вправду оставил здесь послание! Вы были правы!
– О чем вы? – Бенедикта вытянулась, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. – Что там такое? Говорите же!
Симон прекратил смеяться. У него постепенно начали болеть руки, и он почувствовал, как его, словно булыжниками во время пытки, потянуло вниз.
– Здесь золотая табличка… – просипел он. – Оставленная Фридрихом Вильдграфом за год перед смертью. И на ней надпись…
– Что за надпись?
– Проклятье! Дайте мне хотя бы спуститься!
Бенедикта ухмыльнулась.
– А что мешает вам просто спрыгнуть?
– Просто спрыгнуть? Да там футов двенадцать!
– Бросьте вы, не больше десяти. Так что? Или, может, мне вас подхватить?
Симон зажмурил глаза и медленно досчитал до трех. А потом разжал руки.
Барахтаясь
– Проклятье, Бенедикта! – ругался лекарь, выбираясь из снега. – Что за бредовая идея: карабкаться на такое дерево без единой веревки? Я же хребет чуть себе не сломал!
Бенедикта пожала плечами:
– По крайней мере, из нее вышел толк. А теперь говорите, что там написано на табличке?
Симон уже собрался говорить, но вспомнил вдруг про человека на ели. Он отчаянным рывком выпрыгнул из сугроба.
– Нужно уходить! И быстро! – Лекарь торопливо заковылял по тропинке, сюртук его развевался на ветру. – Этот человек на дереве вооружен. И остальные наверняка прячутся где-нибудь в лесу. Нужно в монастырь! Идемте!
Бенедикта вздохнула и поспешила вслед за ним.
Незнакомец с арбалетом провожал их взглядом с высоты в сорок футов. Затем сложил ладони у рта и прокричал сойкой.
Секретарь Иоганн Лехнер сидел в своем кабинете и грыз кончик пера. Он уже во второй раз перепроверил счета города – и снова результат оказался ужасающим. Непрестанные грабежи буквально парализовали всю торговлю. Все товары, которые везли по большим трактам из Аугсбурга в Фернпасс или Бреннер, должны были перегружаться в Шонгау. За каждый тюк город удерживал немалую пошлину. Однако и городской амбар, и склад на берегу практически пустовали, а недавняя непогода доделала все остальное. Шонгау чах на глазах, и секретарь понятия не имел, где взять денег на давно назревшие нужды.
Лехнер вздохнул. Сегодняшний совет в очередной раз довел его до белого каления. Советники уважали его до тех лишь пор, пока он улаживал их делишки. Секретарь не впервые уже задавался вопросом, зачем он вообще этим всем занимается. Каждодневные споры с этими жирными самодовольными чучелами, которые, кроме стакана вина и следующей партии соли или шерсти, ни о чем больше не думали; эта бесконечная писанина; эти утомительные поездки в Мюнхен и Аугсбург. Город был часовым механизмом, который он, секретарь, ежедневно запускал. И если однажды его не станет, Шонгау превратится в захолустную провинцию, в этом Лехнер не сомневался.
Тем более важно в ближайшие дни наглядно показать людям, что город никому не даст себя в обиду. И уж точно не горстке оборванных, грязных грабителей и головорезов.
В дверь постучали. Лехнер подвел толстую черту под расчетами, поправил шапку и громким голосом велел гостю войти.
Якобу Куизлю пришлось пригнуться, чтобы не врезаться головой в низкий косяк. Его могучее тело загородило весь дверной проем.
– Звали, ваше превосходительство?
– А, Куизль! – отозвался Иоганн Лехнер и указал палачу на стул. – Занятно как, я вот только что думал о тебе. Ну как прошла прогулка с бургомистром Земером?